Кодаю и его спутники встретили новый 1789 год на санях. С тех пор как судно «Синсё-мару» отплыло из гавани Сироко, взяв курс на Эдо, прошло более шести лет.
По мере приближения к Иркутску равнина переходила в высокогорное плато. Чаще стали попадаться небольшие поселки с бревенчатыми избами. К концу последнего дня путешествия отряд вступил в удивительно красивую местность — повсюду виднелись холмы, поросшие сосновым и березовым лесом. Перед самым въездом в Иркутск по правую руку неожиданно показалась замерзшая Ангара. Продолжая путь вдоль покрытого снегом белого русла Ангары, японцы увидали вдали ворота, называемые якутскими, за которыми, собственно, и начинался город Иркутск.
Отряд прибыл в Иркутск седьмого февраля. Японцев поселили в районе Ушаковки в доме кузнеца Хорькова. Уже в Иркутске выяснилось, что Сёдзо отморозил себе ноги. Это случилось за несколько дней до прибытия в город, но Сёдзо ничего не сказал, не желая доставлять беспокойство своим товарищам.
Иркутск, протянувшийся вдоль двух больших излучин Ангары, оказался значительно больше Якутска. В нем насчитывалось более трех тысяч домов. Спереди город был ограничен Ангарой, сзади — грядой холмов. Там и сям виднелись особняки богачей. Государственные учреждения и лавки размещались главным образом в деревянных двухэтажных домах, большинство жилых домов тоже были деревянными. В городе имелись церкви, школы, больницы. Генерал-губернатор жил в огромном доме, значительно большем, чем дом якутского губернатора.
К центру города примыкал речной порт. Здесь же располагалось большое квадратное здание биржи, по одну сторону которого протянулись государственные учреждения, по другую — торговые ряды.
По утрам сюда приходили торговцы, открывали лавки, а вечером запирали их и отправлялись домой. На бирже нередко можно было встретить купцов из Китая и Кореи. Здесь торговали мехами, лекарствами, помадой и пудрой, чаем, сахаром, хлопчатобумажными тканями и даже деревянными гробами.
Перед входом в биржу простиралась обширная Тихвинская площадь, где к концу дня собирались купцы. От площади в направлении Байкала отходила Заморская улица, по ней без конца сновали санные упряжки.
Еще в Якутске японцы слышали о том, как красива вытекающая из Байкала Ангара, на берегу которой стоит Иркутск, и как вкусна ее вода. То же самое говорили возницы и спутники японцев по долгому путешествию из Якутска в Иркутск. К сожалению, японцы не имели пока возможности убедиться в этом, поскольку Ангара полностью замерзла и была покрыта толстым слоем снега.
На берегу Ангары, поблизости от пристани высились горы товаров, доставленных с запада, из Енисейска, а также привезенных на санях через Байкал с востока, и по целым дням сновали грузчики. Здесь находились склады, в которых хранились меха и чай. Вооруженные ружьями сторожа ночи напролет жгли у складов костры. Складских помещений, должно быть, не хватало — связки мехов и ящики с чаем лежали прямо под открытым небом.
Ушаковка, где поселили японцев, располагалась по обе стороны устья реки Ушаковки, впадавшей в Ангару, по одну сторону — частные жилые дома, по другую — многочисленные конюшни и ремесленные мастерские. Это был очень оживленный район, именно здесь японцы по-настоящему ощутили дыхание города. Дом кузнеца, в котором их поместили, находился неподалеку от Ангары, отсюда были видны две красивые башни Знаменского монастыря, стоявшего на берегу реки.
Итак, Кодаю и его спутники впервые увидели истинно российский город. Сначала, все, что ни попадалось им на глаза, казалось необычным. Да, это был настоящий город с многочисленным населением, прекрасный мирный город на реке, окруженный поросшими лесом холмами. Он совершенно не был похож на запущенные серые поселки, которые японцы видели до сих пор. Люди здесь были хорошо одеты, а встречавшиеся на улице женщины казались просто красавицами. Жители Якутска носили в основном обувь из оленьей кожи, здесь же нередко можно было встретить людей, щеголявших в фетровой обуви.
В Иркутске было много прекрасных церквей с высокими колокольнями-Троицкая, Спасская, Богоявленская, Крестовоздвиженская, Знаменский монастырь. Колокольный звон призывал верующих возблагодарить господа за радости, ниспосланные сегодня, и испросить благословения на завтра.
В Иркутске японцы освободились наконец от постоянно испытываемого до сих пор страха перед голодной смертью и зимней стужей. Влажность здесь была значительно ниже, чем в Якутске, поэтому мороз переносился не столь болезненно. Да и снега выпадало меньше. Самым холодным временем года в Иркутске считалась вторая декада января, в феврале морозы становились значительно слабее.
Проникновение русских в район Байкала осуществлялось в основном водным путем — по Ангаре. Опорным пунктом был Енисейск, построенный в 1618 году. В 1631 году русские возвели Братский острог, а в 1652 году казачий отряд во главе с Иваном Похабовым построил на острове Дьячем, расположенном у слияния реки Иркута с Ангарой, ясачное зимовье, для того чтобы собирать пушной ясак с местных бурят и монголов. Это была первая постройка русских в районе нынешнего Иркутска. Историк Миллер сообщает, что из-за жестокого характера Похабова окрестные буряты бежали на юг, в Монголию и долго не возвращались на родину.
Остров Дьячий не был самым удобным местом для ясачного зимовья. В 1661 году казаки переправились с острова на правый берег Ангары и возвели там острог. Он был построен как раз в центре будущего города. С каждой стороны высились шестиметровые четырехугольные бревенчатые башни, внутри острога имелась ясачная изба и сарай, в котором содержали заложников из числа местного населения.
Спустя четырнадцать лет, в 1675 году, острог посетил Спафарий, направлявшийся с посольством в Китай. Впоследствии в книге «Сибирь и Китай» Спафарий писал, что Иркутский острог расположен на правом равнинном берегу Ангары, возведен замечательно, внутри имеются сорок изб, в которых живут казаки и местные жители. Спафарий отметил также, что земли вокруг подходящи для выращивания хлебных злаков, что в остроге построена церковь и содержатся заложники, с тем чтобы не дать бурятам и тунгусам уйти из-под власти русского царя, что с каждого бурята мужского пола собирался ясак — одна-две собольи шкурки…
В 1682 году Иркутск, находившийся в ведении городничего Енисейска, обрел самостоятельность — из Москвы туда был направлен первый городничий Власьев.
В 1686 году Иркутск был возведен в ранг города, а в 1696 году получил герб, представляющий «в серебряном поле барса, бегущаго по зеленой траве и имеющаго в челюстях соболя». Соболь символизировал богатство, барс — силу. Однако в то время Иркутск по численности населения уступал Енисейску, а по сумме торговых сделок — Нерчинску и Енисейску, зато по продаже мехов шел впереди Якутска.
Дальнейшему развитию Иркутска во многом способствовало его географическое положение. Он находился как раз в центре исторического торгового пути от Урала к Тихоокеанскому побережью и от Забайкалья в Монголию и Китай. Водный путь через Байкал был крайне затруднен — для переправы требовалась тщательная подготовка. Поздней осенью, когда на Байкале свирепствовали штормы, многие купцы вместе со своими товарами надолго застревали в Иркутске.
После заключения Кяхтинского договора наступает заметное оживление в российско-китайской государственной торговле, и Иркутск становится ее главным транзитным пунктом.
В 1760 году завершилось строительство трансконтинентальной дороги, получившей название Московский тракт. С тех пор через Иркутск, с запада на восток, не прекращался поток товаров. Проезжали кареты, проходили вьючные лошади, плелись ссыльные, звеня кандалами. Расстояние от Иркутска до Петербурга по этому тракту составляло пять тысяч восемьсот двадцать одну версту, до Москвы-пять тысяч девяносто три версты, до Тобольска — две тысячи пятьдесят девять верст. Кодаю и его спутники оказались в Иркутске спустя двадцать лет после того, как строительство Московского тракта было закончено. В 1765 году Иркутск стал административным центром Иркутской губернии — района, простиравшегося от Енисея до берегов Тихого океана. В 1782 году учреждено Сибирское генерал-губернаторство с центром в Иркутске, власть которого распространялась на Иркутскую, Якутскую, Охотскую и Нерчинскую губернии.
С 1756 года в Иркутске стали проводиться ежегодные ярмарки. Предприимчивые купцы, понимая выгодность пушной торговли, отправлялись за мехами на далекую Камчатку и Алеутские острова. За период с 1743 по 1799 год на Алеутских островах и на северо-западном побережье Северной Америки побывало более ста отрядов, занимавшихся сбором и скупкой пушнины. В результате в государственную казну поступило мехов на сумму восемь миллионов рублей.
Первым печальным событием в Иркутске стало для японцев ухудшение состояния Сёдзо. Уж если кто-то и мог обморозиться, думал Кодаю, так это легкомысленный, не знающий страха Синдзо. Однако интуиция подвела Кодаю — обморозился осторожный и рассудительный Сёдзо. Положение было куда более опасным, чем казалось поначалу. Сёдзо долгое время ни о чем не говорил, молча перенося боль.
Лишь на третий день пребывания в Иркутске он впервые пожаловался на острые боли в ноге, а спустя два-три дня сообщил, что она потеряла чувствительность. Кодаю ощупал ногу и даже в лице переменился. Это была уже не живая плоть.
Кодаю помчался в канцелярию и попросил направить к Сёдзо доктора. Тот взглянул на ногу и сразу сказал, что необходима ампутация — иначе гангрена распространится на бедро и тогда не исключен смертельный исход.
К операции приступили немедленно. Помогали Кодаю и Коити. Сёдзо не издал ни звука, хотя боль, по-видимому, была нестерпимой. Японцы знали, что он обладает твердым характером, но не могли предположить, что можно быть до такой степени выносливым.
Спустя полмесяца рана затянулась. За все это время Сёдзо ни разу не заговорил об ампутированной ноге. Трудно сказать, какие мысли бродили у него в голове, когда он молча целыми днями лежал на спине, глядя в потолок. На расспросы он односложно отвечал, что боль утихла, но от долгого лежания ноет спина. В присутствии Сёдзо друзья решили об операции больше не вспоминать.
— Не говорите с ним про операцию, — предупредил Коити молодых Исокити и Синдзо.
Придет время, считал Коити, и Сёдзо сам заговорит о ноге, а пока эта тема — табу. Того же мнения придерживался и Кодаю. Все заметили, что Сёдзо сильно переменился. С его лица исчезло выражение веселой беспечности, он стал угрюмым и безразличным.
Выходя в город, японцы нередко говорили о судьбе Сёдзо.
— Бедняга! — восклицал Коити. — И ведь ничем нельзя помочь. Когда он научится ходить на костылях, ему станет легче, а пока…
И каждый думал про себя: что станет с Сёдзо, когда им придется переезжать в другое место? Ведь взять его с собой практически невозможно.
— Если нам доведется когда-нибудь вернуться в Исэ, каково ему будет в таком-то виде! — сокрушался Кюэмон. — По мне, лучше умереть, чем превратиться в калеку на чужбине. Те, кто похоронен на Амчитке и умер от голода в Нижнекамчатске, счастливее Сёдзо. Как взглянешь на него — прямо сердце разрывается.
— Не говори глупостей, — обрывал его Кодаю. — Что бы ни случилось, пока мы живы, надо думать о возвращении на родину. Не умирать же на чужбине! Тех, кто похоронен на Амчитке и в Нижнекамчатске, уже не воскресишь. И наш долг — вернуться в Японию, хотя бы ради того, чтобы рассказать об их смерти родным и близким.
Кодаю говорил решительно, однако, с тех пор как японцы прибыли в Иркутск, он и сам утратил веру в будущее. Потеря Сёдзо ноги была мрачным событием в их жизни, но не только это печалило Кодаю.
Находясь в Нижнекамчатске и Охотске, он всей душой стремился в Иркутск, ибо только здесь можно было, как он полагал, решить вопрос о возвращении в Японию. Когда же они прибыли наконец в Иркутск, Кодаю понял, что его расчеты не оправдались.
Много раз ходил он в губернскую канцелярию, но всё безуспешно. Кодаю лишь убедился в том, что чем больше людей в учреждении, тем труднее в нем чего-нибудь добиться. В Якутской, Охотской, Нижнекамчатской канцеляриях его радушно принимали градоначальники и уездные начальники, выслушивали, давали советы. Здесь же, в Иркутске, ему не довелось даже увидеться с высшими чинами. Всякий раз, когда он приходил в канцелярию, его встречал новый чиновник и с деловым видом объявлял: мне, мол, о вас известно, ждите указания свыше, из столицы. Кодаю просто не знал, что делать, куда обращаться. Оказывается, не было никакого смысла ехать за тридевять земель. Ни Иркутское генерал-губернаторство, ни губернская канцелярия не могли принять меры в отношении потерпевших кораблекрушение японцев.
Кодаю попытался пожаловаться сопровождавшему их якутскому чиновнику Василию Даниловичу Бушневу. Но тот был из низших чинов и лишь призывал Кодаю к терпению, обещая по возвращении в Якутск доложить своему начальству о безвыходном положении, в котором оказались японцы.
— Не иначе как о нас забыли, — сокрушался Коити.
— Скоро должно быть уведомление, — успокаивал его Кодаю. — А пока будем ждать. Не зря же нас привезли в такую даль и кормят каждый день.
Но в глубине души Кодаю был согласен с Копти и с беспокойством думал: похоже, и в самом деле забыли.
Как-то, спустя примерно месяц после приезда японцев в Иркутск, к ним зашли двое русских. Они с трудом объяснялись по-японски. Один назвался Трапезниковым, сыном потерпевшего кораблекрушение японца Котаро, другой — Татариновым. Его отец Санноскэ тоже когда-то стал жертвой кораблекрушения у восточных берегов России.
Кодаю сколько ни вглядывался в их лица, не находил в них ничего японского. II по цвету волос, и по цвету глаз это были настоящие русские, хоть и утверждали, что их отцы — японцы. Кодаю просто не мог этому поверить. Но чтобы они ни говорили — правду или нет, — само по себе появление в этой далекой стороне людей, пусть с грехом пополам, но все же изъяснявшихся по-японски, было событием из ряда вон выходящим.
— Вы утверждаете, что ваши отцы были японцами? — спросил Коити.
Посетители, по-видимому, не разобрали скороговорки Коити и в ответ только смущенно заулыбались. Тогда Коити медленно повторил свой вопрос, но они, должно быть, опять не поняли.
— Так ничего не получится, — остановил его Исокити и стал расспрашивать их по-русски.
— Они говорят, — перевел остальным Исокити, — что кроме них в Иркутске еще один человек понимает по-японски.
Кодаю молча разглядывал лица гостей, наблюдал за их жестами. Он был настолько поражен, что просто лишился дара речи. Ему пока не было ясно — радоваться им или, наоборот, печалиться от того, что до них здесь уже побывали японцы, так же как и они потерпевшие кораблекрушение. Внезапно на него нахлынула беспричинная грусть.
Посетители вскоре ушли, удовлетворившись, по-видимому, тем, что на ломаном японском языке сумели объяснить, кто они такие. Кодаю же и его спутники долго не могли прийти в себя. Возбуждение сменилось лихорадочным ознобом.
— Кто-нибудь, принесите поскорее соль, — вдруг воскликнул Коити. Он больше других общался с гостями.
Исокити отправился за солью и вскоре вернулся. Размял пальцами принесенный комок соли, посыпал ею порог, через который перешагнули странные посетители, потом себя, Коити, Кодаю, Кюэмона и Синдзо.
— Посыпь и Сёдзо, — сказал Кюэмон.
Исокити зашел в соседнюю комнату, где в одиночестве лежал Сёдзо, и кинул на его постель щепотку соли.
Так Кодаю и его спутники впервые встретились с людьми, родившимися от брака между японцами и русскими женщинами. Они всячески пытались найти общий язык с Трапезниковым и Татариновым, но после их ухода осталось неприятное ощущение, как от соприкосновения с чем-то запретным.
Кодаю не обмолвился с посетителями ни единым словом, ничего не сказал он и своим друзьям, после того как те ушли. Прежде Кодаю как-то не задумывался над тем, бывали ли до них в этой стране японцы, теперь же, когда факт был установлен, он не знал, как к нему следует относиться. Во всяком случае, теперь он твердо знал, что в России жили японцы Кютаро и Санноскэ. Но только ли они? Не исключено, что здесь побывало немало и других потерпевших кораблекрушение японцев. Кодаю встревожился: если таковые в самом деле были, то какова их судьба? Ему не доводилось об этом слышать. А между тем вернись кто-нибудь из них в Японию — прошел бы слух.
Кодаю казалось, будто на пути у него возникло нечто грандиозное и непонятное, будто злая судьба поспешила раньше времени показать им свое неприглядное обличье.
Спустя три дня к японцам снова пришли Трапезников и Татаринов. На этот раз Коити, Кюэмон, Исокити и Синдзо не окружили гостей, а застенчиво отошли в сторону. Разговор повел один Кодаю. Беседуя то по-японски, то по-русски, он пытался разузнать как можно больше. Призвав на помощь Исокити, Кодаю буквально забросал гостей вопросами, но выяснил чрезвычайно мало: Кютаро и Санноскэ были японскими рыбаками, они потерпели крушение у берегов Камчатки, затем прибыли в Иркутск, женились на русских женщинах и прожили здесь до самой смерти. Умерли они двадцать лет тому назад. Кодаю выяснил, что помимо Кютаро и Санноскэ в России побывало еще несколько японцев, что один из них много лет прожил в Петербурге и все они получали пособие от государства.
Постепенно к беседе присоединились остальные. И хотя разговор с гостями, казалось, не предвещал ничего хорошего, невозможно было устоять перед соблазном услышать от Татаринова и Трапезникова кое-какие подробности. Но ответы их не могли полностью удовлетворить японцев. От матерей Трапезникова и Татаринова можно было бы узнать больше, но, к сожалению, мать Татаринова к тому времени уже скончалась, а мать Трапезникова вторично вышла замуж и переехала в другой город.
— Чем вы зарабатываете себе на жизнь? — переменил разговор Кодаю.
Татаринов ответил, что последние пять лет ничем не занимается, а до этого преподавал японский язык.
— Как же вы обучали японскому языку? — спросил Кодаю.
— Здесь была школа.
— А кто изучал в ней язык?
— Ученики.
— Взрослые или дети?
— И взрослые, и дети.
— Сколько человек?
— По разному — сначала десять, потом пять. Когда я был еще мальчишкой, гам училось пятнадцать человек, а учителей, включая отца, было семь. Со временем и тех и других становилось все меньше, а теперь школа и вовсе закрыта.
— А зачем изучали японский язык?
— Чтобы стать толмачами.
— И все они на самом деле стали толмачами?
— Точно не знаю. Некоторые, может быть, стали.
— Почему не знаете?
— Почему, почему… Не знаю — и все.
— И что же: все, кто изучал японский язык, живут сейчас в Иркутске?
— Кто-то в Иркутске, кто-то — нет.
— А чем занимаются те, кто в Иркутске?
— Одни имеют мелочные лавки, другие работают приказчиками у торговцев пушниной.
— А есть такие, кто стали толмачами?
— Есть один. Правда, сейчас у него нет работы — не для кого толмачить.
— Но ведь здесь вообще нет японцев!
— Вот вы есть.
— Мы случайные люди. Других-то нет?
— Сейчас нет, но могут появиться.
— Чем вы сейчас занимаетесь? — На этот раз задал вопрос Коити.
— Ничем.
— А на что живете?
— На государственное пособие.
— На него можно прожить?
— На одно пособие не проживешь, время от времени нанимаемся на работу к торговцам пушниной.
Затем Коити обратился к Трапезникову, но тот отвечал крайне невнятно и больше разводил руками, чем говорил. Оба посетителя, смущенные, по-видимому, градом посыпавшихся на них вопросов, поспешили ретироваться, пообещав, что в ближайшее время зайдут снова.
— По внешности вроде бы они русские, но, когда говорят, чувствуется, что не чисто русские. Известное дело, полукровки — все у них как-то неопределенно, — сказал Исокити.
— Не нравится мне, что они так смущаются. Ведь мы им ничего плохого не сделали. Почему же они уклоняются от обычных вопросов? — недоумевал Коити.
— Уж если о собственных родителях ничего толком сказать не могут, значит, в голове у них не все в порядке. Зачем, собственно, они к нам пришли? Не понимаю, — проговорил Синдзо.
— У меня другое мнение, — возразил Кюэмон. — Чем дольше я думаю о них, тем больше мне жаль их. Говорите — непонятно, зачем пришли. Пусть так. Ну а мы-то тоже хороши! Не дали им возможности ни о чем толком спросить. Окружили — и давай расспрашивать. Целый допрос устроили…
Слушая Кюэмона, Кодаю все более убеждался в его правоте и успокаивался.
— Понимаете… они же люди, — продолжал Кюэмон. — Разве им не интересно узнать, что за страна Япония, откуда родом их отцы, где она расположена? Ведь они специально пришли расспросить нас об этом! И что же? Теплого слова от нас не услышали, разговаривали мы с ними, как с подсудимыми. Я сбоку глядел на их лица — и показались они мне печальными. Нам бы рассказать им: вот она какая — страна ваших отцов. Рыба там водится вкуснейшая, каждый день можно есть сасими,[18] соевого соуса вдоволь. Суси[19] — объедение. Рис с ямсом — пальчики оближешь!
— Разговор о японских блюдах — у нас табу! — напомнил Коити.
— Но ведь я не о блюдах, просто я считаю, что им надо было о многом рассказать, — обиделся Кюэмон.
Татаринов и Трапезников больше не показывались у японцев. Должно быть, как говорил Кюэмон, у них пропало желание посещать дом, где их не ожидал радушный прием. Кодаю намеревался встретить их по-иному, если они снова появятся. Однако ни Татаринов, ни Трапезников не появлялись. Кодаю знал, что при желании совсем нетрудно было бы выяснить, где они живут, но решил с этим повременить. Причиной тому был страх, который он испытывал во время предыдущих встреч. В их рассказах о школе японского языка, о толмачах, о государственном пособии таилось нечто грозное и непонятное. И Кодаю решил не торопиться с новой встречей, посчитав за лучшее по возможности не соприкасаться с тем, что вселяет страх…
Наступил март, морозы с каждым днем становились слабее. Кодаю чуть ли не через день ходил в канцелярию, хотя и понимал, что это бесполезно — известий никаких не было.
Двадцать седьмого марта 1789 года в возрасте семидесяти трех лет скончался священник Иркутской Владимирской церкви Иоанн Громов. В тот день во встречавшем весну Иркутске не умолкал колокольный звон, и люди ходили по городу, печально опустив головы. Скорбели все — от старухи, тащившей большую продуктовую корзину, до приказчиков, гревшихся на солнышке.
С наступлением апреля солнце стало припекать все жарче. Утром двенадцатого апреля вскрылась Ангара, льдины, громоздясь одна на другую, двинулись вниз по реке. Над Ангарой стоял гул, будто одновременно ударяли в сотни больших барабанов. Этот гул заставил японцев выскочить на улицу. Смешавшись с толпой, они побежали к берегу Ангары. Кодаю последовал было за остальными, но, вспомнив об оставшемся в одиночестве Сёдзо, вернулся. Сёдзо, как обычно, лежал на спине, заложив руки за голову.
— Похоже, начался ледоход, — сказал Кодаю.
— Вон оно что. Значит, это шум с реки, — безразличным голосом произнес Сёдзо.
— Хочешь поглядеть? — спросил Кодаю, намереваясь посадить его на спину и отнести на берег.
Сёдзо отрицательно покачал головой. И все же Кодаю не отказался от своей идеи. Никто еще не знал, как выглядит Сёдзо без ноги, но когда-то это нужно было увидеть. И вот наступил удобный момент.
— Пойдем, — настаивал Кодаю, но Сёдзо отказывался.
В комнату вбежал Исокити. Он вспомнил о Сёдзо и решил во что бы то ни стало показать ему ледоход.
— А ну, залезай на плечи, — возбужденно крикнул Исокити, — я живо доставлю тебя на берег. Это такое зрелище! Пропустить его просто нельзя. Лед, по которому ездили на санях, двинулся весь сразу. А какой грохот стоит! Слышишь?
В доме был слышен шум, похожий на грохот сотен барабанов.
— Хватайся за плечи, — Исокити подставил спину.
Сёдзо взялся руками за плечи Исокити, и тот легко поднял его. Кодаю накинул на Сёдзо одеяло.
Берег Ангары был усеян толпами иркутян. Неподвижное до вчерашнего дня монолитное ледяное поле раскололось на тысячи кусков, и все они одновременно, словно по велению всевышнего, стронулись с места.
На середине реки, сталкиваясь и налезая друг на друга, льдины набирали скорость. В трещинах между ними проглядывала темно-синяя речная вода, там и сям фонтанами взлетали вверх брызги. У берегов лед двигался медленно, и создавалось впечатление, будто в движение пришло нечто непостижимо тяжелое. Шум, похожий на грохот сотен барабанов, переходил у самой реки в мощный орудийный гул. Сгрудившиеся на берегу иркутяне — старики и дети, мужчины и женщины — молча следили за переменами, происходящими на реке. Какой-то старец истово молился, опустившись на колени.
— На сто седьмой день только стронулась в нонешнем году, — услышал Кодаю бормотание стоявшей с ним рядом пожилой женщины.
— Пора домой. Ветер холодный, как бы Сёдзо не простудился, — сказал Кодаю; он и не заметил, когда Сёдзо переместился на спину Кюэмона.
На обратном пути Сёдзо понес Коити. Все по очереди подставляли ему спину — Сёдзо не перечил, он перестал стесняться своего увечья.
Гул с Ангары доносился в течение нескольких дней, потом начал постепенно стихать, пока совсем не прекратился. Наступила весна. Окруженный голубой лентой Ангары, Иркутск стал неузнаваем. Он утопал в зелени. Высившиеся за рекой холмы сплошь покрывали густые леса. У причалов рядами стояли торговые суда с товарами, прибывшими с запада, со стороны Енисейска, и с китайскими товарами, доставленными стой стороны Байкала. На Ангаре действовали два парома- нечто среднее между баржами и плотами: один — в районе Ушаковки, другой — значительно выше по течению, у гавани.
Теплый летний ветер поднимал на узких, кривых улочках Иркутска тучи смешанной с навозом пыли, в которой без конца двигались толпы людей, словно старавшихся встряхнуться от долгого зимнего сидения в домах. Заметно больше стало путешественников, почти ежедневно в городе проводились ярмарки, и японцы стали чаще выходить на улицу. Взгляды молодых японцев приковывали голые икры проходивших мимо женщин.
— Когда я вижу женские ноги, в голове у меня начинает мутиться, — признался однажды Синдзо. На что Коити ему ответил:
— Пожалуй, не Сёдзо, а тебе следовало бы отморозить ноги.
Сёдзо каждый день выносил за ворота скамейку, садился и молча глядел на прохожих. С того самого дня, когда его отнесли поглядеть на ледоход, он почувствовал себя свободнее, научился прыгать на одной ноге и вместе с остальными садился за обеденный стол. Однажды, сидя у ворот, Сёдзо потянул носом и спросил:
— Что за странный запах?
Это был запах черемухи, он веселил сердца, заставлял быстрее бежать по жилам кровь. Мелкие цветы черемухи походили на цветы японской вишни.
Двадцать третьего апреля после полудня случилось землетрясение. Толчки были довольно сильные. Иркутяне повыскакивали из домов на улицу. Выбежали и японцы. Когда вышел замешкавшийся Сёдзо, толчки уже прекратились.
— Здесь, оказывается, тоже бывают землетрясения, — удивился Коити.
Японцы глядели на ночное небо, в котором мигали бесчисленные звезды, и их охватывали щемящие воспоминания о родине. Перебивая друг друга, они заговорили о том, что в Исэ вот эта звезда видна с другой стороны, а та и вовсе не видна. Кодаю заметил, что один лишь Сёдзо упорно смотрел в землю, не решаясь взглянуть на звезды.
— Ну, хватит болтать, — сказал Кодаю.
Пожалуй, в присутствии Сёдзо о звездах говорить не следует, решил он.
Спустя несколько дней, возвращаясь домой после очередного посещения канцелярии, Кодаю столкнулся носом к носу с камчатским чиновником Тимофеем Осиповичем Ходкевичем, который сопровождал японцев из Нижнекамчатска в Охотск. Кодаю страшно обрадовался, Ходкевич, по-видимому, тоже.
— Вот, оказывается, куда вас занесло, — удивился Ходкевич.
Он простился с японцами сразу после того, как судно прибыло в Охотск, и полагал, что они либо все еще в Охотске, либо давно отправились на попутном судне в Японию.
— Что вы, что вы, ничего похожего! — воскликнул Кодаю и рассказал Ходкевичу, как их переправили в Якутск, затем в Иркутск, где их теперь кормят и поят, но приказа об отправке на родину пока не получено и когда он придет, да и придет ли вообще, — никто ничего не знает.
— Очень, очень жаль. Сочувствую вам, поверьте! А я переведен сюда на службу — в иркутскую канцелярию. Только что прибыл. Надеюсь быть вам полезен. Если появится какая надобность, прошу покорно пожаловать ко мне, — сказал Ходкевич.
Когда Кодаю сообщил своим друзьям о встрече с Ходкевичем, те очень обрадовались. Они любили этого молчаливого, благородного человека.
Спустя два-три дня Ходкевич пришел к японцам и сообщил, что прошение об отправке их на родину, как ему удалось выяснить, ушло в столицу. Поскольку случай беспрецедентный, потребуется, должно быть, порядочно времени, пока пришлют окончательный ответ. Надо набраться терпения и ждать. Падать духом не следует, ибо через положенный срок непременно придет радостная весть.
Впервые за многие дни лица японцев просветлели: блеснул луч надежды.
Ходкевич не раз посещал Кодаю и его спутников. Он познакомил их с некоторыми иркутскими богачами, которые наперебой стали приглашать японцев в гости. В ту пору в Иркутске проживали купцы, имена которых были известны по всей России, — Шелехов, Сибиряков, Мыльников, Баснин и другие. Свои состояния они сколотили главным образом на торговле пушниной. Получали баснословные прибыли от торговых операций с Китаем, осуществлявшихся через Кяхту, занимались ростовщичеством и производством водки. Улицы, на которых стояли их дома, нередко назывались их именами: Баснинская, Мыльниковская.
Купцы в основном и приглашали японцев. Всякий раз их угощали обильным ужином и заставляли подробно рассказывать о пережитых мытарствах. В доме Мыльникова женщины даже плакали. А у Баснина, где собралась вся родня, какая-то старуха время от времени стучала палкой об пол. Рассказчик при этом умолкал, думая, что она сердится, и лишь позднее японцы поняли, что этим жестом старуха выражала им свое сочувствие.
— По мне, лучше умереть, чем хоть на полгода расстаться с семьей. А эти несчастные уже семь лет родных не видели. Как подумаешь, сердце кровью обливается! — восклицала старуха и ударяла палкой об пол.
И все же японцы, глядя на ее суровое лицо, никак не могли отделаться от ощущения, что она на них сердится. Был в доме Баснина и человек, который действительно сердился. Молчаливый холостяк лет пятидесяти, он время от времени хватался пальцами за свой большой нос и издавал странные звуки — то ли ртом, то ли носом. Так, по-видимому, он выражал свое возмущение правительством, которое не принимало участия в судьбе потерпевших кораблекрушение японцев.
Сначала японцы с радостью откликались на каждое приглашение, но постепенно визиты все более превращались для них в тяжкое бремя. Вкусное угощение, новые знакомства, возможность встряхнуться, освободиться на время от печальных мыслей — все это было хорошо, но каждый раз приходилось пересказывать одно и то же. Слушатели были всё новые, а рассказчики прежние.
Со временем Кодаю стал всякий раз назначать тех, кто будет его сопровождать на очередной купеческий ужин. Сам он никогда не отказывался от приглашений, считая полезными знакомства в иркутском обществе. Как знать, при случае все может пригодиться, думал он.
Наступил июнь. Двадцатого июня в Иркутск прибыл новый генерал-губернатор Сибири — Иван Алферьевич Пиль, сменивший на этом посту Якоби. В честь его приезда была выстроена триумфальная арка. Он въехал в Иркутск торжественно, его встречала нарядная толпа горожан, палили из пушек. Кодаю и его друзья втайне надеялись, что у нового генерал-губернатора будут полномочия относительно их возвращения на родину, но из канцелярии по-прежнему не поступало никаких сообщений.
Первого августа на семидесятом году жизни скончался епископ иркутский Михаил. Город погрузился в еще более глубокий траур, чем после смерти священника Владимирской церкви Иоанна Громова. Даже дети, подражая взрослым, ходили с опущенными головами. Среди японцев же только Сёдзо, заслышав колокольный звон, всякий раз поднимался, опираясь рукой о дверной косяк, скорбно склонял голову и молча молился. Все умолкали и задумчиво наблюдали за ним. Тут, видно, ничего не поделаешь, думал каждый про себя, человек лишился ноги, стал калекой.
В середине августа Кодаю было приказано явиться в канцелярию. Он поспешно собрался, предполагая, что получена наконец долгожданная весть из столицы. Но приказ пришел совершенно неожиданный. Знакомый чиновник сообщил Кодаю:
— Из столицы поступило официальное уведомление. Японцам предлагается отказаться от возвращения на родину и поступить на службу в России. Я вам сочувствую, но, поскольку это приказ из столицы, противиться ему мы не имеем права. У вас тоже не остается иного выхода, как отказаться от ваших намерений и подчиниться указаниям свыше.
Итак, случилось то, чего втайне опасался Кодаю. Считая бесполезным вступать в препирательство с чиновником, он лишь спросил:
— Если мы напишем новое прошение, когда можно ожидать ответа?
— Судя по предыдущему — шесть месяцев, не ранее февраля — марта следующего года.
Кодаю возвратился домой совершенно подавленный. Нас ждет судьба японцев, побывавших в этой стране ранее, думал он.
Выслушав Кодаю, Коити и Кюэмон не на шутку встревожились. Исокити и Синдзо даже в лице переменились, но сказали, что заранее были уверены в таком исходе и что следует примириться с судьбой. Сёдзо промолчал, а лицо его приняло такое выражение, будто камень с души свалился.
Поняв, что возвращение на родину невозможно, Исокити и Синдзо решили начать новую жизнь. Они занялись рыбной ловлей на Ангаре. Уж если суждено провести здесь всю жизнь, думали они, надо, пожалуй, заняться рыбной ловлей, тем более что освоить это дело им было легче, чем любое другое, — в Исэ они считались неплохими рыбаками.
Рано поутру Исокити и Синдзо отправлялись к Ангаре и обходили ловушки, которые ставили накануне. Большей частью попадалась щука с пастью, похожей на крокодилью. Крупные экземпляры достигали веса до трех каммэ.[20] Щуки водились в глубоких омутах в излучине Ангары и в ее притоках.
— В каждой стране — своя рыба, и ловится по-иному, — приговаривал Коити.
Щука пришлась всем по вкусу, и японцы с удовольствием ели ее как в вареном, так и в жареном виде.
Коити и Кюэмон теперь подолгу валялись в постелях. С той поры, как надежда на скорое возвращение оборвалась, они заметно постарели. Сёдзо стал регулярно посещать церковь. Вначале он стеснялся друзей и старался тайком, незаметно для остальных уйти из дому. Потом перестал таиться и ходил в церковь открыто. Каждый день японцы молча наблюдали, как Сёдзо спускается по дороге к церкви, ковыляя на самодельных костылях. Никто из них не выказывал радости по этому поводу, но и не порицал Сёдзо. Лишь Кюэмон, вздыхая, говорил:
— Так Сёдзо скоро забудет, что он японец, — и с грустью глядел на удаляющуюся фигуру Сёдзо, как глядят осенью на опадающие с деревьев листья.
Лишь Кодаю каждый день все так же отправлялся в город, ходил по знакомым, сетовал на затруднительное положение, в котором они оказались, просил совета и помощи. Все с сочувствием относились к японцам, но никто не мог предложить конкретного пути возвращения на родину, никто не знал, как это можно осуществить.
К концу августа заметно похолодало, потянулись на юг перелетные птицы. Все они, словно сговорившись, летели вдоль Ангары. Кодаю с завистью глядел вслед улетавшим птицам и горестно вздыхал, вспоминая о родных местах. Наступила седьмая осень, которую он проводил на чужбине, но никогда еще он не ощущал так остро тоски по родине. Однако ни разу ни словом, ни жестом Кодаю не обнаружил перед товарищами, что творилось у него в душе.
В самом конце августа к японцам после долгого перерыва вновь пришли Трапезников и Татаринов. Посидели они недолго, поговорили о разных посторонних вещах и ушли. После их ухода Сёдзо сказал Кодаю:
— Вообще-то они приходили, чтобы узнать, не согласимся ли мы стать учителями японского языка. Тогда они смогли бы вновь открыть бездействующую школу на Заморской улице.
Кодаю долго, внимательно всматривался в лицо Сёдзо, так долго, что, казалось, хотел просверлить его взглядом. Потом спросил:
— Сёдзо, ты часто встречался с ними в последнее время?
— Не так чтобы часто, — смущенно промямлил Сёдзо.
— Ничего плохого в этих встречах я не вижу, — словно пытаясь оправдаться, проговорил Кодаю. — В их жилах течет та же кровь, что и в наших.
И больше Кодаю ничего не сказал. Ни словом не обмолвился он о том, следует или не следует принять предложение Татаринова и Трапезникова насчет преподавания в школе.
Теперь Кодаю понял наконец, что означал полученный из столицы приказ оставить японцев в России и определить их на службу: в Иркутске намеревались вновь открыть школу японского языка. Японцы, оказавшиеся здесь до Кодаю и бывшие преподавателями школы японского языка, скончались, а Татаринову и Трапезникову — потомкам японцев, родившимся в России, — преподавание японского языка было не под силу. Школу вынуждены были закрыть, а тут в Иркутск прибыли шестеро японцев — более благоприятной возможности для возобновления занятий просто не придумаешь!
Какую же цель преследовали в этой стране, открывая некогда школу японского языка? И почему хотели возобновить занятия? Кодаю впервые задумался над этим, имея в виду не только Исэ, но и всю Японию.
Кодаю вспомнил, сколь обширны рыбные угодья близ Алеутских островов, на которых он провел более трех лет. Перед его глазами вновь проплыли камчатские гавани, местные жители, русские, корабли, груженные пушниной, доки, склады, военные казармы, ясачные избы, церкви…
Никогда прежде Япония не казалась Кодаю такой маленькой и беззащитной. Кроме них, шестерых скитальцев, никто не ведал там, что происходит на широчайших морских просторах к северу от острова Эдзо. И Кодаю с особой силой почувствовал, как необходимо его возвращение на родину. Во что бы то ни стало он должен вновь увидеть родные берега.
Кодаю собрал товарищей.
— Выслушайте меня внимательно, — сказал он. — Мы должны вернуться в Исэ чего бы нам это ни стоило. Я не вижу смысла в том, чтобы оставаться здесь до конца жизни. И Сёдзо вернется с нами. Мы родились в Исэ — в Исэ и умрем. Наши друзья, спящие вечным сном на Амчитке и в Нижнекамчатске, взывают к нам: возвращайтесь на родину!
Японцы молча выслушали Кодаю — каждый готов был вернуться в Японию. Но в тот момент никто из них и предположить не мог, что для этого представится удобный случай.
В середине сентября в Иркутске открылась ежегодная ярмарка, длившаяся несколько дней. Вокруг биржи и окружающей ее площади разместились сотни купцов — для многих были построены временные лавки. Еще в начале сентября у берегов Ангары появились многочисленные речные суда, груженные товарами для ярмарки.
Европейские товары доставлялись в Иркутск через Верхний Устюг, Казань, Тобольск, Томск, Енисейск и Братские пороги. На ярмарке торговали китайским чаем и шелком, товарами из Бухары, Самарканда, Индии и Персии.
Японцы посещали ярмарку каждый день. Смешавшись с толпой, переходили от одной лавки к другой. Повсюду ощущалось радостное возбуждение, народ веселился вовсю. Празднества в Эдо или Исэ не шли ни в какое сравнение с иркутской ярмаркой. Здесь Кодаю и его спутники повидали много необычного. Здоровенный детина вступал в единоборство с медведем, а потом в разорванной в клочья окровавленной одежде собирал со зрителей деньги. Двое людей неизвестной национальности демонстрировали кулачный бой. Время от времени в круг вступал кто-нибудь из зрителей, чтобы померяться с ними силой. Демонстрировали свое искусство шпагоглотатели, выступали факиры со змеями.
Необычными на ярмарке были не только товары и представления, но и посетители, среди которых можно было увидеть и монахов в черных рясах, и солдат, и крестьянок. На ярмарку приезжали именитые гости, бродили по ней и бездомные бродяги, темные люди. Здесь можно было встретить китайцев, индусов, якутов, бурят, монголов.
Японцы подолгу останавливались у лавок, торгующих мехами с Алеутских островов и Камчатки, предметами народных промыслов и рыболовными принадлежностями. Кюэмон и Коити словно вбирали в себя запахи, исходившие от рыболовной снасти. Казалось, будто они повстречались со старыми знакомыми. Японцы видели, как торговцы обмеривали бурятских женщин, покупавших мануфактуру, видели и воровок, прятавших товар под широкие юбки.
Ночи между тем становились все прохладнее, яркая зелень на берегах Ангары и на островках начала желтеть. Двадцатого сентября выпал первый снег. Японцы со страхом ожидали прихода ранней зимы, но первый снег лишь попугал и растаял, и снова наступили ясные солнечные дни.
В конце сентября чиновник иркутской канцелярии Тимофей Осипович Ходкевич привел Кодаю и его друзей к Кириллу Лаксману.
Кодаю ничего не знал о Лаксмане и решил, что он из той же категории богачей, с которыми его уже не раз знакомили. Когда Ходкевич впервые завел разговор о Лаксмане, Кодаю выразил намерение пойти к нему один: все слишком устали от бесконечных рассказов о скитаниях в океане.
Но Ходкевич настаивал:
— К Лаксману надо пойти всем. Человек он влиятельный и может способствовать вашему возвращению на родину. Отправляйтесь-ка к нему все вместе и поведайте о своих мытарствах.
— Кто он такой, этот Лаксман? Расскажите поподробнее, — попросил Кодаю.
— Сказать о нем коротко очень трудно. Вот уже несколько лет Лаксман живет в Иркутске, занимает пост императорского чиновника по разведыванию руд. До приезда в Иркутск он недолго служил, кажется, исправником в Нерчинске, затем горным инженером на Нерчинских рудниках. Личность в России известная- профессор химии и экономики Петербургской академии наук. Был избран также членом Стокгольмской академии наук за труды по религии монголов и тибетскому языку. Сейчас Лаксман страстно увлекся геологией и ботаникой, а кроме того, он имеет здесь, в городе, стекольный завод.
И все же Кодаю было не совсем понятно, почему Лаксман ни с того ни с сего станет помогать потерпевшим кораблекрушение японцам. Об этом он и спросил Ходкевича.
— Вы не знаете Лаксмана! — воскликнул Ходкевич. — Это такой человек! Если он уверовал во что-то и решил действовать, нет такого дела, которое бы он не осуществил. К тому же ни у кого из иркутян нет таких связей в столице, среди высокопоставленных сановников, как у Лаксмана.
Кодаю не возлагал особых надежд на Лаксмана, но, не желая обидеть Ходкевича, все же отправился к нему вместе со своими спутниками.
Дом Лаксмана стоял неподалеку от дома, в котором поселились японцы, — в том же районе Ушаковки, только на более возвышенном месте. Это был обычный бревенчатый дом, не похожий на хоромы богатых купцов, у которых приходилось бывать Кодаю и его товарищам. Дом не казался бедным, но был лишен показной роскоши. Японцы миновали прихожую и следующую за ней комнату, напоминавшую лавку старьевщика- такой там царил хаос, — и оказались в гостиной. Кодаю успел заметить тянувшиеся вдоль стен комнат, мимо которых он проходил, полки, буквально заваленные книгами, старыми бумагами, обломками камней, ящиками с песком, костями — то ли людей, то ли животных. На огромном столе в центре одной из комнат были разложены бесчисленные образцы растений.
Стены гостиной, куда их ввели, тоже были сплошь уставлены книгами. Вокруг возвышавшейся в углу печки стояли разнокалиберные стулья и несколько низеньких столиков. Довольно большая гостиная казалась тесной из-за заполнявшей ее мебели.
Дверь из гостиной вела в кабинет Лаксмана. Сквозь окна виднелась часть внутреннего двора с несколькими застекленными теплицами, из которых торчали где по одной, а где и по две трубы. В углу двора была сложена небольшая печь для обжига глиняной посуды; сооружение сбоку от нее напоминало ветряк. На разбитой посредине двора цветочной клумбе не росло ни единого цветка. Поодаль стояли ящики, до краев заполненные образцами горных пород.
Японцы уселись на стулья и молча ожидали появления хозяина. Казалось странным разговаривать в столь необычной обстановке. Единственная свободная от книг стена была сплошь увешана картами и схемами.
Наконец появился Лаксман, человек лет пятидесяти, плотный, одетый в рабочую блузу. Лицо его обрамляла красиво подстриженная борода. Внешне он не походил ни на чиновника, ни на ученого. Немного сутулый, широкоплечий, он вошел в комнату необычной походкой, слегка покачивая плечами в такт шагам, и, неторопливо окинув спокойным взглядом гостей, произнес:
— Так вы и есть те самые японские рыбаки?
Кодаю утвердительно кивнул головой.
— Слышал, хотите вернуться домой. Оно и понятно. Родина есть родина. Расскажите-ка все по порядку: где попали в шторм, в каком направлении несло ваш корабль, куда пристали и что с вами произошло до сегодняшнего дня. Если сочту нужным помочь — помогу. Беспокоиться вам особой нужды нет. Хотите уехать — уедете. Не так уж до вашей страны далеко.
Лаксман позвал жену. В дверях появилась небольшого роста женщина лет тридцати. У нее было свежее, чистое лицо и молодой голос. Из-за ее спины выглядывала маленькая девочка.
— Позаботься об ужине для гостей, — попросил Лаксман.
— Сейчас все приготовлю, — послушно ответила женщина.
Кодаю спросил, сколько лет девочке и как ее имя.
— Зовут Мария, она родилась в Москве в тысяча семьсот восемьдесят первом году, восьмой годик пошел, — с готовностью ответила супруга Лаксмана.
— У вас один ребенок?
— Что вы! Еще пятеро мальчиков: Мартын, Афанасий, Иосиф, Касьян и Константин. Все они родились в Петербурге между тысяча семьсот семидесятым и семьдесят восьмым годами, — улыбаясь, сказала женщина.
Кодаю быстро подсчитал, что старшему сыну должно быть лет восемнадцать-девятнадцать, а, значит, супруге Лаксмана никак не менее сорока, но, глядя на ее удивительно молодое лицо, он просто не мог этому поверить.
— У меня есть еще два сына, — без улыбки добавил Лаксман, — от первой жены.
— Старшего зовут Густав, — подхватила женщина, — а младшего — Адам. В позапрошлом году Адама назначили исправником в Гижигинск на Камчатке. Он и Густав, подобно отцу, влюблены в естественные науки.
Она с большой похвалой и уважением говорила о детях прежней жены Лаксмана, что сразу же вызвало у Кодаю чувство симпатии к этой семье. Сам Лаксман и его супруга, по-видимому, хорошие люди, подумал он.
Кодаю во всех подробностях рассказал Лаксману о том, что с ними произошло со дня отплытия из Японии до приезда в Иркутск. Когда Лаксману было что-то непонятно, он переспрашивал и кто-либо из японцев разъяснял, стараясь говорить обдуманно — совсем не так, как в гостиных богатых купцов. Да и сам характер задаваемых Лаксманом вопросов требовал ответов четких и определенных. Лаксман интересовался даже цветом песка на взморье, цветом скал и дотошно расспрашивал о виденных ими птицах. От его внимания буквально ничто не ускользало. Когда один из сотоварищей Кодаю, Синдзо, неожиданно вспомнил детскую песенку, услышанную им в Нижнекамчатске, Лаксман потребовал, чтобы он тут же спел ее. Исокити повторил Лаксману несколько заученных слов из лексикона жителей Амчитки, а Коити подробно рассказал, каким способом на Амчитке изготовляют водку.
В ту первую встречу Лаксман не касался Японии. Когда же случайно зашел разговор о ней, сказал:
— Об этом в другой раз.
За беседой незаметно наступил вечер. Тихо отворилась дверь, и дети Лаксмана стали вносить в гостиную блюда с закусками. Впервые за время пребывания в Иркутске японцы почувствовали себя весело и непринужденно. Не было и следа той напряженности, которую они испытывали на званых обедах у богачей города. Гости без стеснения пили и ели. Особенно им понравился байкальский омуль, который подали в двух видах — жареным и горячего копчения, — настоящий деликатес, если учесть, что на свежую рыбу был не сезон. Даже Сёдзо, самый молчаливый из всех, и тот не удержался.
— Удивительно вкусно, — сказал он. — Кажется, будто ешь нашу рыбу, которую ловят в Исэ.
После ужина Лаксман принес из кабинета карту Японии, которую, по его словам, изготовили в Европе, и расстелил ее на столе перед Кодаю.
— На мой взгляд, эта карта составлена не слишком точно, — начал он. — Прошу вас просмотреть ее и исправить ошибки.
Кодаю сразу же заметил, что Осака и Исэ слишком отдалены друг от друга, а Исэ и Эдо чрезмерно сближены, но он не торопился высказать свое мнение.
— Мы хотели бы, если это возможно, — обратился он к Лаксману, — взять карту с собой и внимательно изучить ее, прежде чем дать вам ответ.
Кодаю не только хотелось тщательно рассмотреть карту Японии, изготовленную в чужой стране, но и обдумать смысл просьбы об исправлении допущенных на карте ошибок.
Японцы остались очень довольны визитом к Лаксману. Сам Лаксман обладал, по-видимому, характером трудным, вспыльчивым, но во всем, что он говорил или делал, не было и намека на рисовку, И это последнее произвело на Кодаю и остальных японцев хорошее впечатление. Супруга же Лаксмана оказалась удивительно доброй и отнеслась к чужестранцам с такой теплотой, будто они были членами ее семьи. Прощаясь с гостями, Лаксман сказал:
— Постараемся помочь вам. Мы знаем, как составить прошение о возвращении на родину и по каким каналам пустить. Предоставьте все нам и не беспокойтесь.
Впервые по прибытии в Иркутск Кодаю говорил с человеком, на которого он мог полностью положиться.
— Заходите в любой день, — продолжал Лаксман. — В этом доме всегда найдется чем угостить вас. Со своей стороны, я буду просить вашей помощи. А помочь вы мне можете очень во многом.
Спустя несколько дней Кодаю вновь пришел к Лаксману, взял составленное им прошение и отнес в иркутскую канцелярию.
И опять в конце августа вдоль русла Ангары потянулись на юг перелетные птицы. Последними снялись в конце сентября гуси и утки.
— Теперь жди зимы, — говорили иркутяне, глядя им вслед, и начинали готовиться к долгой зиме.
Небо было ясное, и даже не верилось, что вскоре в него вонзятся клыки зимних буранов, но в самой его яркой голубизне уже таилось что-то тревожное.
Двадцать второго сентября исполнилась годовщина восшествия на престол Екатерины II, однако в Иркутске не было по этому поводу особо пышных празднеств.
Незадолго до наступления холодов супруга Лаксмана пригласила японцев в тайгу за грибами и ягодами. Казалось, в тайге расстелили ковер из низеньких кустиков, усеянных ягодами — брусникой и морошкой. Грибов было видимо-невидимо. Японцы в бытность свою на Камчатке наблюдали, как местные жители ходят в лес за грибами и ягодами, но там их не заготавливали впрок, супруга же Лаксмана варила из ягод варенье, а грибы солила на зиму.
Девятого октября на городской верфи был спущен на воду первый корабль, которому предстояло плавать по Байкалу. Жители Иркутска отмечали этот день много пышнее, чем годовщину восшествия на престол Екатерины. Чтобы поглядеть на большой корабль, которому не страшны байкальские штормы, на берегу Ангары собрался чуть ли не весь город. Пришел и Кодаю со своими друзьями. Однако они не разделяли восторгов жителей Иркутска.
— Корабль, конечно, большой, — говорили они, — а в остальном ничего особенного; был бы материал и достаточно времени — мы бы и сами такой построили.
Самоуверенность придавал им опыт постройки большого бота на Амчитке, на котором они добрались до Нижнекамчатска.
На обратном пути с верфи японцы осмотрели стекольный завод. Иркутяне называли его «стеклянный завод Лаксмана», хотя Лаксман и владел им совместно с влиятельным предпринимателем Барановым. Кодаю знал о существовании стекла, но как оно изготовляется, видел впервые. Оказавшись в помещении завода, японцы замерли, пораженные. Им показалось, будто они попали в ад. Их окружали большие и малые печи, из топок вырывались красные языки пламени. Между печей сновали полуголые рабочие с длинными железными трубками в руках. Держа один конец трубки во рту, они опускали другой в расплавленное раскаленное стекло, втягивали его в трубку и выдували нужный предмет.
Кодаю еще много раз бывал на заводе — один и вместе с Лаксманом, — внимательно наблюдал за изготовлением стекла, расспрашивал Лаксмана о тонкостях стекольного дела, но тот отвечал не особенно охотно. Кодаю не знал, что Лаксман испытывал на этом заводе новый способ изготовления стекла, пытаясь использовать вместо углекислого калия глауберову соль. А спустя шесть лет он опубликовал статью о новом способе изготовления стекла…
С наступлением зимы японцы стали часто бывать у Лаксмана. Их всегда встречали как близких друзей, поили и кормили. Японцы помогали Лаксману разбирать и систематизировать образцы растений и минералов.
Лаксман казался Кодаю человеком необыкновенным. Его голова всегда была полна удивительных идей. Научные исследования Лаксмана касались чрезвычайно широкого круга вопросов. Он изучал климат страны, интересовался геологией, собрал огромную коллекцию растений и минералов. Когда Лаксман находился в добром расположении духа, он рассказывал Кодаю и его друзьям о рудах, залегавших вокруг Байкала и вдоль русла Ангары, о том, как возникло озеро Байкал и окружавшие его горные цепи. Японцы молча слушали, глядели на разостланную перед ними карту и верили каждому слову Лаксмана, хотя все, о чем он говорил, касалось давно прошедших времен. Однажды он показал японцам открытые им минералы, которые впоследствии стали известны в мировых научных кругах под названием тремолит и байкалит.
— В этой комнате собрано все, что вами найдено? — спросил Кодаю.
— Что вы! — ответил Лаксман. — Среди открытого мною есть немало такого, что вместить сюда невозможно. Я, к примеру, обнаружил на берегах Ангары минеральные источники, правда, никто не верит мне. На будущий год, весной, когда стает снег, обязательно повезу вас к этим источникам. Я открыл черемховский уголь, залежи гипса близ Балаганска, железную руду на берегах реки Белой.
Лаксман говорил об этом с гордостью, в его тоне даже проскальзывала надменность. Внешне — у него была широкая сутулая спина и покачивающаяся походка- он чем-то напоминал дровосека из японской деревни, но таких сверкающих глаз не было ни у одного японца. Глаза Лаксмана особенно привлекали Кодаю: в них то загорался неукротимый огонь, то появлялся холодный блеск отрешенности.
Было бы преувеличением сказать, что Кодаю подпал под влияние Лаксмана, но характер записей в дневнике, который Кодаю вел ежедневно, стал постепенно меняться, и в этом, пожалуй, заслуга Лаксмана.
«В ноябре 1789 года в Иркутске насчитывалось три тысячи пятьсот восемь дворов и девять тысяч пятьсот двадцать два жителя. Две торговые улицы, на одной — двести двадцать четыре лавки, на другой — двести сорок три. Кроме того, в городе имеется шестьдесят семь булочных, тридцать шесть мясных лавок и шесть государственных магазинов, торгующих продовольствием, солью, водкой, порохом и прочими товарами. Помимо стекольного завода Лаксмана имеется небольшой кирпичный завод, лесопильня, мельница, кожевенный завод и кузня. В Иркутске десять церквей и монастырей, через город проходят четыре тракта — Московский, Заморский, Кругоморский и Якутский».
Все эти данные были собраны Кодаю во время прогулок по городу. Он обратился к посещавшему церковь Сёдзо с просьбой узнать, сколько в Иркутске попов и монахов, но тот не выполнил его поручение — не из-за лени, а просто потому, что не знал, как это сделать…
День за днем шел снег, становилось все холоднее. По вечерам японцы собирались вокруг печки, и кто-нибудь непременно заводил разговор о том, что до сих пор-де нет ответа на прошение и неизвестно, когда они смогут вернуться на родину.
По вечерам Кодаю вел дневник. Иногда, отложив кисточку для письма, он заходил в общую комнату поболтать с друзьями. В последнее время Кодаю с тревогой стал замечать, что Синдзо куда-то исчезает вечерами.
— Дело молодое, — говорили ему, — у Синдзо завелась женщина. Он нас предал и, наверное, не захочет вернуться в Японию.
Позднее до Кодаю дошли слухи, будто Синдзо познакомился с жившей по соседству вдовой по имени Нина и стал частенько захаживать к ней в гости. Должно быть, под ее влиянием он начал тайком посещать церковь.
В канун рождества 1789 года Лаксман пригласил к себе японцев. Они впервые принимали участие в чужом религиозном празднике. Глядя на собравшуюся за праздничным столом многочисленную семью Лаксмана, Кодаю вдруг почувствовал, как к горлу подступил горячий комок. Перед мысленным взором всплыли лица родных и близких, оставшихся в далеком Исэ: старушка мать, жена… Кодаю дал волю чувствам, плечи его задрожали, на глаза навернулись слезы. Но он тут же постарался отогнать от себя непрошеные видения. С тех пор как Кодаю оказался на Амчитке, он дал себе зарок не вспоминать об оставшихся в далекой Японии матери и жене, не растравлять душу. Вот уже шесть лет он вдалбливает себе в голову одно и то же: не думать о родине, не думать о близких!..
В разгар веселья за окном послышался звон колокольчиков, а в следующую минуту в дверях появился человек лет сорока пяти незаурядной внешности, для которого за столом было оставлено свободное место. Лаксман назвал его по имени, и Кодаю, глядя на него, подумал: «Вот он каков, сказочно богатый купец Шелехов, которого знает каждый иркутянин — большой и малый!»
Шелехов пожал руку Лаксману, сел за стол и налил себе рюмку водки. Лаксман представил ему Кодаю, они протянули друг другу руки через стол, и Кодаю ощутил такое рукопожатие, что чуть не вскрикнул от боли.
— В то самое время, когда вы оказались на Амчитке, — заговорил Шелехов, — мы с женой чуть севернее охотились на нерп и морских бобров. Нам бы встретиться там, в студеном северном море, а познакомились мы почему-то здесь, в Иркутске, в гостиной у Лаксмана под звон рождественских колоколов.
Речь Шелехова лилась свободно, но в его словах не чувствовалось теплоты. В Иркутске были именитые купцы: Сибиряков, Мыльников, Баснин, — но Шелехов выделялся даже среди них. И дом у него в центре города был самый большой, и жена-красавица, какую не сыщешь.
С приходом Шелехова атмосфера спокойного празднества, царившая за столом Лаксмана, резко изменилась. Как бы почувствовав это, дети, за исключением Адама, вышли из-за стола и покинули гостиную. Ушла и супруга Лаксмана. Только сам хозяин как будто ничего не замечал. Повернув к Шелехову покрасневшее от выпитой водки лицо, он кричал:
— До дна!
Как только Шелехов опорожнял рюмку, Лаксман наливал новую. Должно быть, он и сам порядочно опьянел, потому что снова и снова повторял одно и то же:
— Я решил посвятить остаток жизни поискам руд на северных берегах Сибири и тамошних островах. Помоги мне в этом деле, Шелехов!
А Шелехов, не обращая внимания на Лаксмана, расспрашивал тем временем японцев:
— Поведайте, чем богаты ваши острова, что добывают на них.
— Рыбу, лес, рис, дикого зверя.
— Какого зверя добывают?
— Дикого кабана, медведя, лисицу, волка.
— Какую лису? Сколько за год добывают?
На последний вопрос никто не мог ответить, и Шелехов, поняв это, не стал настаивать. Он подробно расспрашивал о рыбе, о китах, по, к сожалению, японцы многого не знали. Вопросы Шелехова отличались от тех, которые обычно задавал Лаксман.
Спустя час Шелехов встал из-за стола.
— Буду рад видеть вас у себя, — сказал он японцам на прощание. — Постараюсь посодействовать вашему возвращению на родину. Если мы с Лаксманом возьмемся за это дело да поговорим с нужными людишками, думаю, ваша надежда без особых трудов сбудется.
Кодаю и его друзьям Шелехов не показался приятным собеседником, но вместе с тем они полностью уверовали в то, что, если он возьмется им помочь, на него можно положиться даже в большей степени, чем на Лаксмана. Поэтому Кодаю ответил, что с радостью принимает его приглашение, и проводил Шелехова до самых саней.