В последние дни сентября от Лаксмана неожиданно пришло письмо, в котором Кодаю предлагалось немедленно покинуть гостеприимный дом Буша и выехать в Петербург.

Кодаю не знал, радоваться ему или печалиться, но коль скоро приказано ехать — надо ехать.

— Думаю, беспокоиться вам нечего, — сказал Буш. — Сдается мне, недалек уж день, когда сбудется ваша мечта.

Но Кодаю не был настроен столь оптимистически. Раз Лаксман вызывает, решил он, значит, срок пребывания в Петербурге подходит к концу и надо возвращаться в Иркутск. И хотя надежды не оправдались, он с теплотой будет вспоминать четыре месяца, проведенные в Царском Селе, пережитые там радости и печали…

В тот день Кодаю последний раз отправился на прогулку в липовую рощу. Он остановился перед небольшой двуглавой церковью, увенчанной золотыми крестами. Церковь казалась заброшенной. На полу у главного входа с четырьмя колоннами лежали опавшие листья.

Кодаю подошел к задней калитке сада, ведущей во дворец, к которой никогда прежде не приближался. На железной двери он различил выгравированные золотом буквы «Е I». Наверное, это вензель первой владелицы дворца Екатерины I — супруги Петра Первого, подумал Кодаю.

Продвигаясь вдоль ограды дворца, Кодаю забрел дальше, чем обычно. Ограда стала значительно выше. По-видимому, здесь охотятся, решил Кодаю. Он вспомнил рассказ Буша о том, что в отдаленной части парка, заросшей старыми деревьями, устраивались охоты, оттого и ограда там выше и прочнее.

В тот вечер Буш дал в честь Кодаю прощальный ужин. Буш много говорил о себе, рассказал, что сад, которым он ведает, был заложен в 1780 году и с каждым годом расширяется, церковь же возведена сорок четыре года назад, в 1747 году, и является самой старой постройкой в округе; следом за ней идет конюший двор, построенный в 1762 году, а манеж — более новая постройка, возведенная одновременно с садом в 1780 году.

Возвратившись после ужина к себе в комнату, Кодаю решил перед отъездом кратко описать аудиенцию у Екатерины.

«Зал был длиной в двадцать кэн. Справа и слева от императрицы — пятьдесят или шестьдесят фрейлин. Вдоль обеих стен зала — более четырехсот сановников и придворных».

Больше он не смог ничего припомнить. Однако этому описанию не соответствует ни одна из пятидесяти пяти комнат дворца. Проходя, словно во сне, сквозь анфиладу комнат, Кодаю миновал комнату из красного мрамора, комнату из зеленого мрамора, янтарную комнату — и все зто перемешалось у него в памяти. Он упоминает далее о фрейлинах и четырехстах сановниках, стоявших вдоль стен. Такое количество людей могло поместиться лишь в тронном зале, который был украшен золотом и зеркалами…

На следующий день Кодаю покинул гостеприимный дом Буша и выехал из Царского Села. С деревьев, росших по обе стороны дороги, падали листья.

Встретив Кодаю в Петербурге, Лаксман сразу же сообщил:

— На двадцать девятое тебя пригласил Безбородко.

Кодаю поинтересовался, чем это вызвано.

— Ничего не знаю. Пойдешь и услышишь все собственными ушами, — ответил Лаксман.

Кодаю внимательно поглядел на Лаксмана, безуспешно пытаясь хоть что-то прочесть на его, как всегда, невозмутимом лице.

Двадцать девятого в назначенный час Кодаю прибыл ко дворцу Безбородко. Большой двухэтажный дом располагался на обширном участке земли, обнесенном ажурной решеткой. У входа его встретил чиновник, во внутренние покои проводил другой чиновник. Атмосфера, царившая в доме, скорее свидетельствовала о том, что это государственное учреждение, а не частный особняк. Ходили слухи, что здесь каждый вечер дежурили десять чиновников, а еще около двадцати чиновников с рассвета и до поздней ночи выполняли обязанности прислуги.

После довольно долгого и мучительного ожидания к Кодаю вышел не Безбородко, а Воронцов. Он вошел в приемную и, не присаживаясь, объявил:

— Твоя просьба удовлетворена. Потерпевшим кораблекрушение японцам разрешено возвратиться на родину. Благодари доброе сердце императрицы.

Кодаю выслушал весть молча.

— Двадцать восьмого июня после аудиенции, которой ты был удостоен, императрица приказала немедленно отправить тебя в Охотск. Снаряжение судна почти закончено, поэтому мы сочли возможным известить тебя о воле императрицы.

Кодаю стоял перед Воронцовым с поникшей головой и не мог вымолвить ни слова. Мысли путались. Слова Воронцова, произносимые монотонным чиновничьим голосом, не позволяли ему сосредоточиться.

— В конце октября во дворце будет прием. Точный день и час тебе сообщат позднее.

Наконец Кодаю поднял голову.

— Я не ослышался? Только что вы изволили сказать, что по велению императрицы мне разрешено вернуться на родину.

— Именно так.

— Значит, потерпевшего кораблекрушение японца Кодаю отправят в Японию?

— Именно так.

— Но я не один. Со мной еще четверо друзей. Разрешено вернуться всем пятерым?

— Двое твоих друзей пожелали принять русское подданство и нашу веру. Они уже подданные России. Остальным разрешено выехать на родину вместе с тобой. Итак, в Японию возвращаются трое, включая тебя. О подробностях отъезда вам будет сообщено позднее.

— Когда же можно выехать?

— Это решит генерал-губернатор Пиль, он в Иркутске. Ему уже направлен императорский указ. А пока ты находишься в Петербурге, во всем следуй указаниям Лаксмана.

Затем в более мягком тоне Воронцов посоветовал Кодаю, пока еще есть время, осмотреть и изучить все интересующее его в Петербурге — необходимые условия будут созданы.

Кодаю вышел из особняка Безбородко в странном состоянии — ему казалось, будто почва уходит у него из-под ног и он вот-вот воспарит в небо. Голова кружилась, как после выпитого вина. Он хотел как можно быстрее поделиться доброй вестью с Лаксманом, но вымощенная камнями дорога вдоль канала была так бесконечно длинна…

Выслушав Кодаю, Лаксман поднялся из-за стола.

— Для тебя сегодня хороший день, для меня — тоже, — сказал он, положив руку на плечо Кодаю.

Кодаю стоял перед ним, понурив голову, словно преступник, испрашивающий прощения за совершенное преступление, Когда Лаксман снял руку с плеча Кодаю, тот поднес правую ладонь к глазам и впервые за годы скитаний разрыдался…

Воронцов сказал правду: пока Кодаю в мучительных ожиданиях проводил дни в Царском Селе, генерал-губернатору Пилю в Иркутск уже был направлен высочайший указ за номером 16985 от тринадцатого сентября 1791 года. Довольно пространное послание называлось «Об установлении торговых сношений с Японией»:

«Вам известно, каким образом японские купцы по разбитии мореходного их судна спаслись на Алеутский остров и сначала тамошними промышленниками презрены, а потом доставлены в Иркутск, где и содержаны были некоторое время на казенном иждивении. Случай возвращения сих японцов в их отечество открывает надежду завести с оными торговые связи, тем паче, что никакому европейскому народу нет столько удобностей к тому, как российскому, в рассуждении ближайшего по морю расстояния и самаго соседства. В сем виде указали мы у надворного советника и профессора Лаксмана, который привез сюда с собою начальника тех японцов, именем Кооадая, относительно ведения с Япониею торга взять объяснение, с коего выписка здесь прилагается. Приняв в уважение представления его и предусматривая могущую от этого произойти пользу для Государства Нашего, возлагаем на попечение ваше план его произвести в действо, повелевая вам: 1) Для путешествия к Японии или нанять на казенный кошт у Охотского порта одно надежное мореходное судно с искусным кормщиком и потребным числом работников и служителей довольно в плавании искусившихся или же, буде к тому времени флота капитан Биллинг, в известной вам экспедиции находящийся с эскадрою своею обратно туда прибудет, вместо вышеуказанного найма употребить одно из его судов исправное со всем нужным экипажем, наблюдая только, чтобы начальник онаго был из природных российских, а по неимению из таковых способнаго, хотя и из иностранных, но не из англичан и голландцов. 2) На сем судне отправить на всем казенном содержании помянутых японцов, оставляя однакож двух из них Христианский закон восприявших, об употреблении коих ниже сказано будет. 3) Для препровождения тех японцов в их отечество употребить одного из сыновей означенного профессора Лаксмана, в Иркутском наместничестве при должностях находящихся, имеющих познания астрономии и навигации, поруча ему как в пути, так и в бытность в японских областях делать на водах, островах и на твердой земле астрономическия, физическия и географическия наблюдения и замечания, равно о торговых тамошних обстоятельствах. 4) Для установления порядка и управления сей экспедиции составить начальнику ея ясное и подробное наставление, заимствуя к тому советы и нужные объяснения от помянутаго профессора Лаксмана, который довольное по сей части познание имеет. 5) При сем обратном отправлении японцов вы долженствуете отозваться открытым листом к Японскому Правительству с приветствиями и с описанием всего происшествия, как они в Российская области привезены были и каким пользовались здесь призрением, что с нашей стороны тем охотнее на оное поступлено, чем желательнее было всегда здесь иметь отношения и торговыя связи с Японским Государством, уверяя, что у нас всем подданным Японским, приходящим к портам и пределам Нашим, всевозможныя пособия и ласки оказываемы будут. 6) Для большаго еще обласкания Японского Правительства употребить из казны до 2000 рублей на покупку разных приличных товаров, кои вы от имени своего в Японию в подарок послать можете. 7) При сей самой экспедиции стараться склонить к себе лучших Наших иркутских купцов отправиться самим или из их прикащиков для опыта на том же от Охотска посылаемом судне в Японию с некоторым количеством отборных товаров для жителей той страны, потребных по продаже, коих могли бы они купить Японских товаров, дабы из сего опыта удобно было получить просвещение ради будущих Наших торговых предприятий в Японию. 8) Что касается до упоминаемого в плане профессора Лаксмана предложения об изыскании новаго пути по реке Амуру, оное по известным Нашим с китайцами обстоятельствам почитается в настоящее время неудобным, а потому, дабы подобным с Нашей стороны движением не возбудить большаго в Китайском Правительстве внимания, и в переговорах наших об открытии и взаимнаго торгу не подать поводу к новым затруднениям означенное предложение оставить без исполнения. 9) Как из числа упомянутых Японцов двое приняли Христианский наш закон и, следовательно, в отечество свое уже возвратиться не могут, то употребить их у нас для обучения японского языка, который при установлении торговых с Япониею сношений весьма нужен будет; ради чего и возлагается на распоряжение ваше, дабы они помещены были при народном училище в Иркутске с соразмерным жалованьем, и на первый случай отдать им для обучения японского языка пять или шесть мальчиков, нарочно к сему выбранных из тамошних семинаристов, дабы они со временем могли служить и переводчиками, когда произойдет у нас желаемая связь с Японским Государством, и распространять учение столь нужнаго к тому языка японского. 10) О потребной сумме на жалованье начальнику экспедиции и прочим чинам и служителям, которое долженствует назначено быть достаточное на снаряжение сей экспедиции всем для нея нужным на чрезвычайные при том расходы и на содержание в пути японцов, учиня исчисление, представить Нам, дабы мы могли об отпуске тех денег, кому следует дать повеления; а между тем на первоначальный и благовременныя приготовления заимствовать нужное число из сумм, принадлежащих в высылку остаточным нашим казначействам. 11) Сверх назначаемого японцам содержания в пути производить оное и здесь по рассмотрению вашему из казны Нашей до того времени, покуда они отправлены будут, а при том отправлении выдать еще им подарок, назначенный в росписи при сем прилагаемой, в которой написанныя начальнику их часто упоминаемому Кооадаю деньги и вещи получил он уже здесь из кабинета нашего. Мы надеемся в прочем на усердие и радение ваше, что все тут предписанное исполните вы с наилучшею точностью, пребывая вам Императорскою Нашею милостию благосклонны».

Указ Екатерины, направленный генерал-губернатору Пилю, свидетельствовал о том, что возвращение на родину Кодаю и его спутников рассматривалось как одно из звеньев политики России на Дальнем Востоке. Не вызывает сомнений, что в основу указа был положен проект Кирилла Лаксмана. Лагус в своей книге «Жизнь Кирилла Лаксмана» (1890) приводит письмо Лаксмана К. И. Вильке от седьмого сентября 1791 года, в котором упоминается Кодаю:

«Ее величество приняла мой план. Японскому купцу Кодаю была пожалована золотая медаль, шестьсот рублей, а также предоставлены жилище и стол. Решено отправить его в Японию на фрегате „Слава России”, мой сын Адам будет его сопровождать. Каждому члену экипажа фрегата будет пожаловано по двести рублей. На следующей неделе я выезжаю отсюда в Иркутск».

Россия была не единственной страной, интересовавшейся судьбой Кодаю. Благодаря французу Лессепсу, упоминавшему Кодаю в книге о своих путешествиях, в Европе о нем знали еще до того, как он прибыл в Петербург. Мак-Картни, которого английское правительство направило в 1792 году в Китай с целью налаживания англо-китайских торговых отношений, накануне отъезда (в начале апреля) в частном письме английскому послу в России Чарлзу Уитворту выразил желание пригласить Кодаю на службу в качестве личного секретаря.

В ответном письме, полученном в Лондоне девятого июня, Уитворт сообщал, что информацию о потерпевших кораблекрушение японцах он направил в Лондон еще в сентябре 1791 года, и если она не дошла по назначению, значит, ее выкрали в пути. Короче говоря, японца Кодаю, хотя сам он не знал об этом, некоторые политические деятели тогдашней Европы рассматривали как личность, заслуживающую самого пристального внимания.

С тех пор как Кодаю узнал от Воронцова о разрешении вернуться в Японию, жизнь закрутилась в бешеном темпе. Высокопоставленные сановники, с которыми Кодаю познакомился в Царском Селе, наперебой приглашали его в гости, а Лаксман и близкие друзья то и дело устраивали в его честь званые обеды. Помимо этого, Кодаю регулярно посещал и изучал целый ряд учреждений: университет, больницы, дома призрения. Ему разрешили осмотреть императорский музей, библиотеку, кунсткамеру и ряд ведомств, недоступных для простых смертных. Всякий раз его сопровождали опытные специалисты. До поздней ночи Кодаю засиживался за столом, подробно записывая виденное за день. Он больше не испытывал ощущения бесцельности своей работы, как это было в доме Буша в Царском Селе. Теперь каждая написанная им строка таила драгоценные сведения, которые он должен был поведать своим соотечественникам. Ему трудно было предвидеть, как будут оценены полученные им сведения на родине, но он был уверен, что многое может оказаться чрезвычайно полезным.

Кодаю писал и писал, сожалея о каждом часе, потраченном на сон.

«Больницы здесь называют госпиталями или больничными домами. В Петербурге их восемь, а в Москве — двенадцать. Палаты в больницах — разных разрядов, в лучших лечится знать и высокопоставленные чиновники. Палаты очень чистые, доктора — на государственной службе, они ежедневно осматривают и лечат больных. Каждую неделю устраивается баня. Благотворители регулярно присылают больным еду и деньги, которые всегда поровну делятся между всеми больными, независимо от их имущественного положения. Знать обычно отдает свою долю больным, которые победнее. Больницы имеются не только в столице, но и в других городах. К примеру, Сёдзо поместили в иркутскую больницу — красивое здание в китайском стиле, — которую каждую неделю инспектирует специальный чиновник»; «Есть сиротские дома, где воспитывают брошенных детей и детей, оставшихся без родителей. Один такой дом в Москве, один — в Петербурге. В них имеются школа и разнообразные мастерские…»

Дважды Кодаю побывал в театре. В ту пору в Петербурге действовали три русских театра, два немецких, один английский и один французский. Театры, которые посетил Кодаю, представляли собой трехэтажные здания со специальными ложами для знати. В отличие от японских театров занавес поднимался кверху, в перерывах между действиями юноши исполняли различные танцы под аккомпанемент гармоники или балалайки. По возвращении домой из театра Кодаю обстоятельно записывал содержание спектакля.

Кодаю побывал и на странном празднестве, именуемом «машкерад», которое проводилось в течение всего года, один раз в неделю. «Машкерад» устраивался на втором этаже огромного трехэтажного здания, расположенного поблизости от плавучего моста. В обычные дни здание это пустовало. В «машкераде» участвовали все желающие — от престолонаследника и высокопоставленных чиновников до простолюдина. Каждый наряжался в необычное платье, а лицо скрывал под причудливой маской. Веселье длилось с захода солнца до глубокой ночи. Небольшие комнатки отводились под закусочные. Кодаю довелось побывать на многих празднествах и представлениях, но назначения «машкерада» он так и не смог понять, а потому затруднялся оценить его по достоинству. Иногда в голову ему приходила мысль: «машкерады» устраиваются для того, чтобы знатные люди и сановники могли услышать истинный, не искаженный условностями голос простого народа.

Гуляя по городу, Кодаю нередко заглядывал в лавки. Многие из них торговали серебряной посудой. Как правило, при таких лавках имелись мастерские, изготовлявшие фирменную посуду, которая потом выставлялась в витринах. Внимание Кодаю привлекли и разнообразные висячие лампы и подсвечники. Некоторые подсвечники были выше человеческого роста. Лакированная посуда встречалась чрезвычайно редко — по-видимому, в России ею не пользовались. Если же у какого-нибудь аристократа или богача появлялась японская лакированная безделушка, он дорожил ею как самой большой драгоценностью.

Теперь, когда вопрос о возвращении на родину был решен, Кодаю с сожалением думал о десяти годах, бесцельно проведенных в России. Знать бы, что снова доведется ступить на родную землю, он по-иному использовал бы это время. Многое он мог бы еще записать, да времени оставалось мало.

На следующий день по приезде из Царского Села в Петербург Кодаю отправился к Синдзо по сообщенному им при встрече адресу, но не застал его дома. Хозяин постоялого двора сказал, что Синдзо вместе с друзьями отправился на две недели к морю на рыбную ловлю. Это было в характере Синдзо. Куда бы его ни забросила судьба — он быстро привыкал и с легкостью заводил знакомства среди местных жителей. В этом отношении ни Коити, ни Сёдзо, ни Исокити не могли за ним угнаться.

Спустя десять дней Кодаю вновь пришел к Синдзо. Был уже полдень, а Синдзо все еще спал в небольшой полутемной комнате. Они отправились в соседнюю чайную, и Кодаю сообщил Синдзо горькую для того новость: Кодаю, Коити и Исокити разрешено возвратиться в Японию, а Синдзо и Сёдзо остаются в России. Правда, им обещана служба, гарантирующая безбедное существование.

Синдзо побледнел, слушая рассказ Кодаю, но потом, будто успокоившись, решительно заявил:

— Вот и хорошо. Значит, нам с Сёдзо суждено остаться в этой стране. Ничего не поделаешь. Мы — дети крестьян-бедняков. В Японии нам пришлось бы или поле обрабатывать, или снова наниматься в матросы. Здесь же нам обещают приличную жизнь. Не стану врать — мне бы тоже хотелось ступить на нашу землю, но нет у меня такого чувства, будто я пуще жизни хочу увидеть родные берега. Но если уж мне суждено провести остаток жизни здесь, я предпочел бы жить в Иркутске. Там люди более сердечные, да и обычаи похожи на японские. Возьмите меня с собой в Иркутск и защитите, если возникнут неприятности, — я ведь самовольно оттуда уехал.

Кодаю заверил Синдзо, что это легко можно уладить, и предложил ему переселиться к себе — так будет удобнее. Синдзо усмехнулся:

— Не знаю, сколько вам еще придется оставаться в Петербурге, только думается мне, лучше нам жить отдельно. Вы японец, а я теперь подданный России — мы будем стеснять друг друга.

Кодаю согласился. Действительно, те, что возвращаются на родину, и те, что остаются на чужбине, должны испытывать разные чувства, и, наверное, общаться нужно поменьше, — так будет лучше для тех и для других. Договорившись с Синдзо о том, что они будут регулярно поддерживать связь, поскольку дата отъезда в Иркутск еще не определена, Кодаю простился и отправился восвояси.

С тех пор каждые четыре-пять дней Синдзо заглядывал к Кодаю. Выглядел он не столь мрачно, как предполагал Кодаю. По-видимому, стремился как можно скорее возвратиться в Иркутск, где его ждала женщина.

Двадцатого октября Кодаю и Лаксман были приглашены на короткую аудиенцию к Екатерине. Императрица пожаловала Кодаю личную табакерку. Прощаясь, она пожелала ему счастливого плавания.

Восьмого октября Кодаю пригласил к себе Воронцов и от имени императрицы вручил золотую медаль, часы и сто пятьдесят рублей. Медаль была из чистого золота, с портретом императрицы с одной стороны и с изображением Петра Великого на коне, попирающем дракона, — с другой. Носить ее надо было на шее на широкой голубой ленте. Медаль считалась высшей наградой для людей не дворянского происхождения. Помимо Кодаю в то время ею обладали лишь двое — известный иркутский купец Григорий Иванович Шелехов и один фейерверкер, прославившийся своим искусством далеко за пределами России. Часы были французские, удивительно тонкой работы.

Коити и Исокити пожаловали серебряные медали, которые представляли собой копию золотой и носились на светло-желтой ленте. Кодаю вручили также четыре кошелька, по пятьдесят рублей золотом в каждом, для Коити, Исокити, Синдзо и Сёдзо. Кодаю расписался иероглифами в получении денег и приложил свою печатку. Затем Кодаю подписал документы, согласно которым ему выделялось на расходы в России девятьсот рублей серебром, а Коити, Исокити, Сёдзо и Синдзо- по триста. Кроме того, ассигновалось триста рублей серебром на четверку лошадей и две кибитки и двести рублей на пропитание. Было предусмотрено все, что могло обеспечить японцам приятное и удобное путешествие. Лаксману выдали пять тысяч рублей серебром на кибитку и шестерку лошадей, чтобы добраться до Иркутска, а также пожаловали перстень и десять тысяч рублей серебром в награду за хлопоты и помощь японцам.

Отъезд в Иркутск был назначен на двадцать шестое ноября. В оставшиеся дни Кодаю и Лаксман не имели ни минуты покоя. Каждый день Кодаю вместе с Лаксманом или один совершал прощальные визиты.

Незаметно пришла зима. Сыпал снег, вода в Неве почернела. Петербуржцы сменили легкие пальто на теплые шубы. Кодаю приходилось теперь составлять своеобразный реестр подарков, получаемых от петербургской знати.

«От Турчанинова — лисья шапка и штука белого английского полотна, от его супруги — продовольствие.

От Воронцова — лисья шуба.

От Безбородко — двенадцать гравюр и две сахарные головы.

От Коха — копченая говядина, от его дочери — жареный гусь и три коробки чая.

От Демидова — три стеклянных ларца с крышками, десять чашек.

От Мусина-Пушкина — две сахарные головы, пять гравюр, один микроскоп.

От Палласа — пять коробок чая, от его супруги — сахарная голова, от дочери — халат»… и так далее.

Кодаю не только получал подарки, но и дарил сам. Друг Лаксмана Мусин-Пушкин попросил подарить ему японские золотые монеты. Вначале Кодаю решительно отказался, считая, что передавать золотые монеты своей страны иностранцу нехорошо, потом по настоянию Лаксмана все же подарил. Помимо японских монет различного достоинства Кодаю подарил своим петербургским друзьям пять изготовленных в Исэ мечей и одну серебряную курительную трубку.

За десять дней до отъезда к Кодаю обратился ученый Ангальт с просьбой исправить ошибки в японских словах имеющегося в университете словаря. Университет находился недалеко от порта на Васильевском острове. Он занимал красивое здание, выкрашенное в красный и белый цвет, с прямоугольными окнами и возвышающимися над крышей многочисленными красными трубами. В показанном Кодаю словаре против каждого русского слова стояли соответствующие по значению слова на разных языках, в том числе несколько десятков японских слов. Причем большинстве из них принадлежало к вульгарным словам южного диалекта. В течение шести дней Кодаю заменял их на подходящие, по его мнению, слова. В награду за эту работу Кодаю подарили несколько бутылей виноградного и фруктового вина и две сахарные головы.

Там же, в университете, Кодаю попросили изготовить две карты Японии. У него не было под рукой заслуживающих доверия материалов, и он отказался было выполнить эту работу, но после настоятельных просьб и неоднократных заверений, что карты нужны только в качестве пособия, он изготовил два экземпляра, пользуясь имевшейся у него судовой картой, которую он сохранил еще с тех времен, когда высадился на Амчитке. Именно тогда он с особой силой почувствовал, как мало знает Японию. Пожалуй, в географии России он был теперь более сведущ, чем в географии своей родины.

Кодаго посетил кунсткамеру, построенную на берегу Невы близ университета, оставив в дар щипцы для углей, палочки для еды из слоновой кости, тушечницу, веер, японскую чашку, колокольчик и другие мелкие вещи. Кодаю было как-то совестно дарить эти мелочи, употреблявшиеся им в повседневной жизни, но он сделал это по настоятельной просьбе Лаксмана. По его же совету Кодаю подарил музею имевшиеся у него двенадцать текстов японских пьес дзёрури. Музей располагался недалеко от императорского дворца, на противоположном от кунсткамеры берегу. Здание музея было очень красивым — с большими колоннами и высокими залами, похожими на дворцовые.

Двадцать шестого ноября Кодаю, Синдзо и Лаксман отправились к Ивану Кирсановичу Стромано, брату жены Лаксмана, где должны были завершить последние приготовления к отъезду. Хозяин дома занимался изготовлением карет и слыл богатым человеком.

В ночь на двадцать седьмое ноября Лаксман и сопровождавшие его лица выехали в Иркутск. Две кибитки и три телеги с вещами тащила упряжка из двенадцати лошадей. Кодаю расставался с городом, который переменил его судьбу и заставил пережить немало счастливых и горестных минут. В четыре часа утра они подъехали к дому Буша. До рассвета было еще далеко. Все вокруг стояло погруженным в ночную тьму, и только в доме Буша светились все окна. Буш и его домочадцы тепло встретили Кодаю. На прощание Буш подарил Кодаю две коробки чая, а его дочь — нательную рубаху. Лаксман получил от Буша многочисленные саженцы, которые разделили на четыре части, завернули в суконные полотнища и положили в кибитку. После прощального завтрака Лаксман и его спутники покинули дом Буша. Дворцовая роща была окутана густым туманом, сквозь который проникали первые лучи солнца, создавая призрачное освещение. Трудно было понять: утро еще или уже наступил день.

Спустя двое суток, двадцать девятого ноября, кибитки остановились в Москве у дома богатого купца Жигарева. Здесь Кодаю прожил двенадцать дней, посещал церкви, театры, осмотрел сахарный завод, принадлежавший старшему брату Жигарева.

Одиннадцатого декабря путники покинули Москву, а утром четырнадцатого уже были в Нижнем Новгороде, откуда, после недельной остановки, двинулись дальше. Новый год Кодаю, Синдзо и Лаксман встретили посреди снежной равнины. По японскому летосчислению наступил двенадцатый год Тэммэй,[27] но Кодаю решил не говорить об этом Синдзо, поскольку тому уже не было необходимости об этом помнить.

Пятого января они прибыли в Екатеринбург. Дальше дорога была довольно трудной. В каждую кибитку запрягли по двадцать шесть лошадей.

Была еще одна остановка, в Тобольске. Оттуда вплоть до самого Иркутска простиралась бесконечная, скованная морозом равнина. В Иркутск прибыли двадцать третьего января в полночь. У Кодаю защемило в груди, когда показалась белая лента замерзшей Ангары. Прошел год с тех пор, как он уехал из Иркутска. Стояла глубокая ночь, и город казался вымершим. Над безлюдной дорогой, как и год назад, кружились снежинки. Наконец-то он вернулся в город, где его ждали Коити, Исокити и Сёдзо. Благодаря Лаксману Коити и Исокити уже были оповещены о разрешении вернуться в Японию. Знал ли об этом Сёдзо? Пожалуй, Коити сумел тактично сообщить ему эту новость, думал Кодаю.

По прибытии в дом Лаксмана утомленные долгим путешествием путники повалились на постели и мгновенно уснули.

На следующий день Лаксман и Кодаю прежде всего отправились засвидетельствовать свое почтение генерал-губернатору Ивану Алферьевичу Пилю. Пиль принял их необыкновенно торжественно.

— Корабль, который доставит вас на родину, будет готов к отплытию в мае, — сказал он, обращаясь к Кодаю. — До той поры у вас есть время спокойно подготовиться к отъезду.

Пиль говорил с Кодаю очень тепло, потом провел гостей в соседнюю комнату, где был накрыт стол. Генерал-губернатор проявил поистине необыкновенное гостеприимство. К столу было подано даже виноградное вино. Понимая, что главный гость здесь Кодаю, Лаксман почти не вступал в разговор, молча потягивал вино, а когда в бокале ничего не оставалось, наполнял его снова. Такой уж был Лаксман человек: в гостях всегда вел себя так, словно находился у себя дома. Только в присутствии Екатерины он изменял своим привычкам. Все прощали Лаксману его экстравагантность, считая ее естественной для столь выдающегося ученого.

Когда Кодаю и Лаксман вернулись из гостей, их уже ждали Коити и Исокити, они оживленно беседовали с Синдзо, с которым не видались целый год. Кодаю передал им подарки императрицы. Коити положил врученную ему шкатулку с серебряной медалью на полку в красный угол. Исокити попытался было открыть свою шкатулку, но Коити остановил его:

— Не надо! Это же подарено всем нам — не трогай руками, положи рядом с моей.

Исокити беспрекословно подчинился. Кодаю понял, что Коити сделал так, чтобы не испортить настроение Синдзо, которому медаль не полагалась.

Трудно сказать, понял ли это Синдзо, но он тут же сказал:

— Мы с Сёдзо остаемся и будем пожизненно получать жалованье — триста рублей серебром. Вам таких денег и во сне не увидеть, когда вы вернетесь в Японию. Счастье, если вы там десятую, а то и сотую часть заработаете. Конечно, сколько ни получай — все кажется мало. Но мне этих денег вполне достаточно.

Кодаю внимательно поглядел на Синдзо. Его лицо было ясным и беззаботным. За этот год Синдзо повзрослел, превратился в настоящего мужчину, думал Кодаю, Коити не хотел сделать больно Синдзо, а Синдзо, со своей стороны, говорил так, чтобы возвращающиеся на родину не чувствовали себя виноватыми перед ним. По этой же причине он старался казаться беззаботным.

Вечером Кодаю отправился в больницу проведать Сёдзо. Сёдзо сидел на стуле у окна и читал книгу. Увидев Кодаю, он воскликнул:

— Наконец-то все закончилось к лучшему! Есть на свете бог, и он внял вашим молитвам.

— Спасибо тебе за добрые слова. Но горько нам возвращаться втроем, оставляя Синдзо и тебя здесь.

— Все в руках божьих, — ответил Сёдзо. — Я тоже хотел бы вернуться в Японию. Да и есть ли на свете человек, который не думал бы о земле, где родился? Но бог сказал мне и Синдзо: ведаю, вы хотите уехать на родину, но терпите и оставайтесь здесь. Иначе вы сотворите несправедливость по отношению к тем, кто уснул вечным сном на Амчитке и в Нижнекамчатске. К счастью, есть среди вас, доживших до сегодняшнего дня, и те, кто ступит на родную землю, но есть и такие, кому не доведется это сделать. Так тому и быть. Вот что сказал нам бог.

Слова Сёдзо глубоко тронули Кодаю.

— Молюсь только об одном, — сказал он, — чтобы ты и Синдзо жили в дружбе и помогали друг другу.

— Не стоит об этом беспокоиться. В этой стране и дня не прожить, если не верить в бога. И Синдзо тоже сподобится услышать голос господень.

За этот год Сёдзо внешне очень изменился. Ничего не осталось в нем от крестьянского сына, который отплыл когда-то из гавани Сироко. Должно быть, оттого, что Сёдзо редко теперь бывал на солнце, лицо его стало бледным, глаза прозрачными и строгими.

На следующий день Кодаю вместе с Коити и Исокити отправился на Ерусалимское кладбище поклониться могиле Кюэмона. Синдзо с ними не было: он не показывался со вчерашнего дня.

— Синдзо, этот чертов сын, верен себе, — возмущался Коити, — без женщины жить не может. Мог бы отправиться к ней после того, как навестит Сёдзо и помолится у могилы Кюэмона, ведь он не был здесь целый год.

— Бог с ним, — успокаивал его Кодаю.

Как Сёдзо не может теперь жить без бога, так Синдзо не мыслит себе жизни без женщины, думал Кодаю. К тому же Нина — человек работящий, и если они хотят жить вместе, пусть так и будет.

— Пора бы им обвенчаться, — сказал Кодаю, — лучше сделать это, пока мы здесь.

— Ничего не выйдет, — возразил Коити. — Если Синдзо и обвенчается, то только после нашего отъезда. Ему будет неприятно, если мы, вернувшись в родную Деревню, расскажем, что он женился на иноземной женщине…

— Пусть поступает как хочет, — закончил Кодаю.

Он и сам подумал, что Синдзо поведет Нину под венец, когда они уедут. Наверное, по ее совету он принял христианскую веру…

Японцы медленно поднимались по крутому склону к кладбищу. Кодаю вспомнил, как хоронили Кюэмона накануне отъезда в Петербург. Казалось, это было давным-давно, на самом же деле миновал всего лишь год. С высоты холма японцам открылась белая лента замерзшей Ангары. В тот год река встала восемнадцатого января, за пять дней до возвращения Кодаю в Иркутск, и ее поверхность еще сверкала девственной белизной.

— В прошлом году река неожиданно вскрылась пятнадцатого марта, — рассказывал Коити. — Тогда унесло мужика вместе с лошадью и санями, гружеными мукой. Ну и шуму было!

— А в начале июля на колокольне Спасского монастыря установили часы, и теперь каждый день по нескольку раз колокол отбивает время, — подхватил Исокити, также желая рассказать о чем-либо интересном, происшедшем в отсутствие Кодаю.

— А восьмого марта, — продолжил Коити, — в Богоявленской церкви крестили якута. Крестным отцом был сам епископ, а крестной матерью — супруга генерал-губернатора Пиля. Весь город только об этом и говорил.

Японцы наконец подошли к могиле Кюэмона и молча склонили головы.

— Уезжаем на родину, Кюэмон, — прошептал Кодаю. Он с горечью подумал о том, что здесь спит вечным сном тот, кто больше всех стремился возвратиться на родину. Когда Кодаю произносил последние слова прощания, ему вдруг почудилось, будто камень на могиле Кюэмона чуть-чуть сдвинулся в сторону.

За истекший год в Иркутске произошло и немало мелких событий, о которых русские друзья не преминули сообщить Кодаю. Так, Кодаю узнал о замене иркутского обер-коменданта — этот пост занял жестокий человек Андрей Иванович Блюм; о кончине исполнявшего обязанности губернатора Михаила Михайловича Арсеньева — церемония похорон состоялась в Знаменской церкви. Злые языки говорили, что он проиграл свое состояние в карты и оставил дочерей без денег — вдове нелегко будет выдать их замуж. Арсеньев был очень добрым и гостеприимным человеком, и его напрасно обвиняли во всех смертных грехах.

Но главным были не сами новости, а то, что иркутяне сообщали их Кодаю как своему человеку, жителю Иркутска. Да и сам Кодаю чувствовал теперь такую симпатию к этому городу и людям, с которыми в ближайшее время должен будет расстаться навсегда, какой до тех пор не испытывал. Кодаю, повидавшему Москву и Петербург, Иркутск показался очень маленьким. Но в нем была какая-то особая привлекательность. Недаром Синдзо так хотел поскорее вернуться из Петербурга в этот город в излучине Ангары, где дома жались друг к другу, а утром и вечером над заваленными снегом крышами плыл колокольный звон…

В доме, где некогда поселили прибывших в Иркутск японцев, теперь жили только Синдзо и Исокити. Кодаю предоставили другой, более обширный дом там же, на Ушаковке. Чтобы не было скучно, он забрал с собой Коити. А Сёдзо по-прежнему находился в больнице. Так получилось, что теперь пятеро японцев помещались в трех разных местах…

Кодаю регулярно ходил в канцелярию, пытаясь выяснить, когда они смогут отправиться в Японию. Наконец в начале мая ему сообщили, что все подготовительные работы завершены и корабль готов к отплытию. Отъезд из Иркутска наметили на двадцатое мая. Кодаю сообщил об этом Коити и Исокити и предложил ничего не говорить Сёдзо вплоть до дня отъезда. Скрывать дату отъезда от Синдзо не было смысла, и при встрече Кодаю сказал ему:

— Двадцатого мы уезжаем. Решили сообщить об этом Сёдзо в день отъезда.

— Двадцатого?! В этом месяце?! — переспросил Синдзо охрипшим голосом.

Замешательство Синдзо длилось недолго. Он взял себя в руки и спокойно заговорил:

— Значит, наша мольба была услышана. Я очень рад. Обо мне и Сёдзо не беспокойтесь. Мы хорошо узнали Россию и русских и, думаю, сумеем прожить здесь счастливо. Передайте родным и всем в деревне привет от меня и Сёдзо. Скажите, что я не вернулся не потому, что не хотел. Просто на то была воля божья. Господь решил оставить здесь кого-то из нас, чтобы ухаживать за могилой Кюэмона и помогать калеке Сёдзо, и остановил свой выбор на мне. По-видимому, бог решил, что Синдзо самый добрый. Придется не ударить лицом в грязь, — заключил он свою тираду шуткой, но никто не засмеялся.

Наступила гнетущая тишина, которую прерывали всхлипывания Коити.

— Я был несправедлив к тебе, — сказал Коити сквозь слезы. — Ты уж прости меня. Честно говоря, когда я узнал, что нам разрешили вернуться на родину, я не почувствовал радости. Мне стало как-то не по себе, захотелось остаться в Иркутске. Я бы и остался — поверьте! Конечно, ехать надо — затрачено столько усилий… Отказываться теперь было бы странно. Но как подумаю, что придется расстаться с тобой, Синдзо, и с Сёдзо, пропадает всякое желание… Десять лет мы бедовали вместе! Если бы смерть нас разлучила, тут уж ничего не поделаешь, но расстаться при жизни! Ну, да видно, ничего не поделаешь — судьба! Береги себя, Синдзо, не очень увлекайся женщинами, живи в дружбе с Сёдзо, будь терпелив с ним. Ты ведь знаешь — калеки бывают капризными. Я самый старый среди вас и умру раньше всех. Вот и хочу пожелать вам долгих лет жизни после моей смерти.

Кодаю хотел было прервать излияния Коити, но раздумал, решив дать ему выговориться.

Бросив взгляд на молчаливо сидевшего рядом Исокити, Кодаю спросил:

— А ты ничего не хочешь сказать Синдзо на прощание?

— У меня такое чувство, будто мы расстаемся с Синдзо и Сёдзо ненадолго и обязательно встретимся снова. Вместе с нами в Японию отправляется русская официальная миссия для торговых переговоров. Думаю, переговоры будут успешными. Из японцев только мы одни знаем Россию — хочешь не хочешь, а нам придется еще побывать здесь. Вот и Лаксман говорит то же самое. Японии без этого не обойтись. К тому же Лаксман имеет серьезные намерения посетить. Японию, он просил меня подготовить для него кое-какие сведения.

— Да, хотелось бы, чтобы все было именно так, — пробормотал Кодаю.

Исокити беспрекословно верил в то, что говорил Лаксман, — у него не было оснований сомневаться в этом. Лаксман делал все, чтобы приблизить этот долгожданный день, и вот его усилия принесли плоды.

Время от времени Кодаю, подобно Лаксману и Исокити, уносился мыслями в казавшееся ему светлым будущее. Но он сразу одергивал себя, даже в мечтах будущее пугало его. И он заставлял себя о нем не думать. Знания, накопленные ими за десять лет скитаний по России, могли принести им в будущем большую пользу, но могли обернуться и неожиданными опасностями. Поэтому заглядывать в будущее было страшно — как в темное бездонное болото. И Кодаю старался думать только о возвращении на родину. Этим он жил все десять лет, ради этого терпел невзгоды…

Переводчиками при русской официальной миссии, направлявшейся в Японию, были назначены Трапезников и Туголуков. Татаринова почему-то отставили. Туголуков был исконным русским. В свое время он изучал японский язык в иркутской школе, но изъяснялся по-японски с большим трудом, а понимал еще хуже. Японцы считали, что знания Татаринова значительно лучше, и им было непонятно, почему выбор пал на Туголукова.

Последующие дни проходили в предотъездной суматохе. В Иркутске у японцев было много знакомых — от богатых купцов до мелких лавочников. Помимо общих знакомых у каждого из них имелись личные друзья, и чуть ли не каждый вечер они проводили в прощальных застольях.

Кодаю потребовалось несколько дней, чтобы уложить вещи в дорогу. Он готов был захватить с собой все, что могло, на его взгляд, представить интерес в Японии. И все же Кодаю многое пришлось оставить, ибо путь до Охотска, где стоял на якоре корабль, был долог и труден. В один из тюков Кодаю сложил вещи, по которым можно было составить представление о национальной одежде и обуви: жилет, штаны, нижнюю Рубашку, кальсоны, плащ, шубу, шапку, сапоги; в другой — катушки с нитками, ложки, табакерки, ларцы, щетки, серебряные сосуды, чашки, чайники, кувшины, курительные трубки, гребни, бритвы, зеркала и прочие предметы обихода. Отдельно были упакованы кольца, серьги, карманные часы, медаль, микроскоп, кинжал, трости разного образца. Кодаю считал крайне важным привезти на родину географические карты, книги, денежные знаки и прочие ценные, с его точки зрения, предметы. Помимо карты России у него имелись карты Азии, Европы, Африки, Америки, а также сравнительная карта Азии и Америки. Захватил он с собой и портрет Екатерины II — на память.

За два дня до отъезда, получив разрешение в больнице, Кодаю перевез Сёдзо в дом, где жил Исокити. Он предполагал, что ослабит тем самым удар, который нанесет Сёдзо известие о возвращении троих японцев на родину. К тому же, думал Кодаю, здесь, поблизости от знакомых, Сёдзо не будет чувствовать себя столь одиноким. Кодаю решил, что сам он выедет из Иркутска утром, а Коити и Исокити останутся с Сёдзо до вечера.

В тот день, когда Сёдзо взяли из больницы, Кодаю отправился побродить по Иркутску. Он миновал Богоявленскую и Спасскую церкви и вышел к Ангаре. Начались как раз работы по укреплению ангарского берега, и вокруг, словно муравьи, копошились рабочие. Работы были запланированы еще несколько лет назад. Досужие люди говорили, что стоимость их исчислялась суммой в двадцать две тысячи рублей.

Кодаю вспомнил, какой ущерб приносят ежегодно деревням в Исэ разливы рек, и подумал, что неплохо бы такие же работы провести и в Японии. Но он понимал, что не так-то просто применить в Японии российскую технику укрепления речных берегов.

Утром двадцатого мая Кодаю навестил Сёдзо и сообщил ему о своем предстоящем отъезде в Японию. Сёдзо буквально остолбенел, но потом взял себя в руки и твердым голосом произнес:

— Желаю вам счастливого пути…

Кодаю подошел к Сёдзо, обнял его и стал подробно рассказывать, как все произошло. Потом по русскому обычаю трижды поцеловал его и поспешно вышел из дома. Закрывая дверь, он услышал, как Сёдзо по-детски разрыдался. Кодаю рванулся было назад, но стиснул зубы и вышел на улицу.

Двадцатого мая Кодаю, Лаксман и его сын Мартын выехали из Иркутска в Охотск. Лаксман намеревался встретиться в Охотске с другим сыном — Адамом, который отправлялся с ответственной миссией в Японию, и дать ему последнее напутствие.

Провожающих было много. Некоторые из них, в том числе Ходкевич и домочадцы Лаксмана, сопровождали Кодаю до станции Пукин, расположенной в двадцати двух верстах от Иркутска. Переночевав на местном постоялом дворе, они рано утром простились с отъезжающими.

Расставаясь с супругой Лаксмана, Кодаю преклонил колени и обнял ее ноги. В России так обычно прощаются дети с родителями, но у Кодаю это получилось вполне естественно и непринужденно. У него и в самом деле было такое чувство, будто он расстается с родной матерью…

Кибитка, в которой Кодаю ехал из Петербурга, была достаточно велика, и он предложил воспользоваться ей Лаксману и его сыну, сам же нанял в канцелярии другую, поменьше. В кибитку Лаксмана запрягли десять лошадей. Кодаю ограничился шестеркой. Вещи погрузили на телегу, запряженную четверкой лошадей.

Двадцать третьего мая Кодаю и Лаксман добрались до пристани Качуг, расположенной в двухстах двадцати верстах от Иркутска. На следующий день прибыли Коити и Исокити, выехавшие из Иркутска позднее, а вместе с ними — Трапезников, Туголуков и слуга Лаксмана.

Двадцать пятого мая Лаксман, Мартын и Кодаю отплыли на речном судне по Лене в Якутск. Среди пассажиров был уже знакомый Кодаю купец Шелехов. Они много беседовали во время путешествия. Кодаю крайне удивился, выслушав мнение Шелехова о том, что от нынешней миссии в Японию вряд ли можно ожидать чего-нибудь путного. Кодаю никак не мог понять, действительно он так считает или просто решил подразнить Лаксмана.

— Очень хорошо, что вы возвращаетесь на родину, — говорил Шелехов. — Вам большой корабль дают, да еще и провожают с почестями. Этому надо радоваться. Россия проявила к вам доброе отношение. Теперь и от вашей страны следует ожидать в ответ чего-то хорошего. Чиновники и политики на этот счет шибко сообразительны бывают. Только не верится мне, что все получится так, как они полагают.

В другой раз Шелехов завел разговор по-иному:

— Все дело в людях. Если бы с миссией ехал человек настойчивый, решительный, можно было бы на что-то рассчитывать. Но я вроде бы такого человека не вижу. Вас, правда, все это не касается: пообещали отправить на родину — и хорошо. Придет корабль в японскую гавань, сойдете на берег — и прости-прощай!

Лаксман не реагировал на реплики Шелехова. Лишь однажды, сидя поблизости от беседовавших Шелехова и Кодаю, он вдруг вызывающе рассмеялся. На мгновение взгляд Шелехова стал холодным и колючим, он шевельнул губами, собираясь что-то сказать, но, должно быть, передумал и промолчал.

Кодаю беседовал и с Лаксманом и с Шелеховым, но друг к другу они обращались крайне редко. По всей видимости, отношения между ними сложились самые что ни на есть враждебные…

Судно продолжало свое плавание по Лене. Каждый день глазам Кодаю открывался неизменный, монотонный пейзаж. Временами река настолько расширялась, что нельзя было различить противоположный берег. Иногда же берега, наоборот, сближались, и течение реки становилось бурным, изобиловало стремнинами. За двадцать дней плавания путешественникам встретились лишь два якутских поселка — Киренск и Олекминск, по четыреста-пятьсот дворов в каждом. Судно приставало к пристаням у обоих поселков, но на берег никто не сходил.

В Якутск прибыли пятнадцатого июня. Прямо на пристани простились с Шелеховым и его людьми. Спустя два дня в Якутск приплыли Коити и Исокити. Кодаю и его спутникам уже довелось побывать в Якутске несколько лет назад, в самое холодное время года- ноябре, декабре. Воспоминания вихрем закружились. Он подумал и о том, что тогда в Якутске их было шестеро, а теперь только трое.

Второго июня отец и сын Лаксманы, Кодаю и двое толмачей отправились в Охотск. Было решено, что Коити и Исокити, как и прежде, последуют за ними через два-три дня.

Ехали на лошадях в сопровождении якутов-проводников. День за днем пятеро всадников преодолевали дикую, бескрайнюю равнину почти без всяких признаков человеческого жилья. Лишь кое-где были разбросаны якутские поселения, да и то большей частью в нескольких днях пути в сторону от дороги.

Ночевали под открытым небом. Днем и ночью одолевали тучи комаров. Комары до того облепляли лошадей, что порой нельзя было разобрать, какой они масти. Лошади ступали, тяжело дыша, роняя на дорогу капли крови — искусанные комарами ноздри и губы кровоточили. На путешественниках поверх шерстяных шапок были надеты ситцевые мешки. Из рук в кожаных рукавицах они не выпускали метелки из конского волоса, которыми сбивали комаров с себя и с лошадиных крупов. Остановившись на ночлег, натягивали по кругу льняную ткань, а внутри разводили костер из сухого конского навоза, чтобы хоть как-то спастись от полчищ комаров.

Однажды Кодаю уже проделал весь этот путь — только в обратном направлении. В ту пору была поздняя осень — он и его спутники не могли уснуть из-за сильных холодов, но зато они не страдали от комаров. Трудно сказать, какое из этих двух зол было хуже. С тем большим восхищением они думали о том, что Лаксман не раз и не два путешествовал по этому сибирскому аду, собирая образцы растений. Он и теперь то и дело слезал с лошади, чтобы сорвать травинку или подобрать заинтересовавший его осколок породы.

Третьего августа они прибыли в Охотск, а спустя пять дней встретили там Коити и Исокити. Адам Лаксман находился в Охотске уже с марта месяца. Ему была поручена важная миссия сопровождать Кодаю и его спутников в Японию.

Дней через десять после прибытия японцев в Охотск Адам Лаксман повел их в гавань, где стоял корабль «Екатерина», который должен был отплыть в Японию. По словам Адама Лаксмана, вначале для этой цели был подготовлен совершенно новый корабль «Слава России», но он почему-то не понравился капитану, и тогда выбор пал на «Екатерину» — крупное судно длиной двенадцать саженей и шириной две с лишним сажени, сошедшее со стапелей тремя годами раньше.

Двадцать первого августа Кирилл Лаксман выехал в Иркутск. В Охотске он пробыл всего полмесяца, но успел собрать множество образцов минералов и трав. Лаксман приехал на далекую восточную окраину России, чтобы напутствовать своего сына Адама и проводить Кодаю. Но была у него и еще одна цель — пополнение коллекции растений, руд и минералов. Теперь обе цели были достигнуты, и Лаксман со спокойной душой отправился в обратный путь. Адам и Кодаю провожали его на отдельном небольшом речном судне. Пройдя бок о бок около двух верст, оба судна пристали к берегу. Лаксман, Кодаю и Адам сошли на сушу. Кодаю склонился перед благодетелем, которого ему не иначе как сам бог послал. Истинная благодарность не нуждается в словах, поэтому Кодаю лишь крепко обнял колени Лаксмана и прижался к ним щекою.

— Необыкновенная нас свела судьба. Ну, в добрый путь, — растроганно произнес Лаксман.

Кодаю поднялся. Лаксман был прав, действительно их свела необыкновенная судьба. Адам тоже обнял отца и прослезился. Далее посторонние не могли спокойно смотреть на это прощание. Но Лаксман лишь строго сказал:

— Желаю с честью выполнить возложенную на тебя высокую миссию.

Кодаю долго стоял на берегу и глядел вслед судну, уносившему Лаксмана, потом, поторапливаемый Адамом, поднялся по трапу. По его щекам текли слезы…

Отплытие «Екатерины» наметили на тринадцатое сентября. Последние двадцать дней японцы провели как в тумане. Все было подготовлено, все работы завершены — оставалось только ждать. Кодаю ежедневно бродил по морскому берегу, собирал казавшиеся ему необычными растения. Исокити обрабатывал их. Этому он научился в доме Лаксмана.

Накануне отплытия на расположенной близ гавани площади собрались все сорок два участника экспедиции. Комендант Охотска, Кодаю, Коити, Исокити, Адам Лаксман и капитан «Екатерины» Ловцов сели за парадный стол, остальные разместились вокруг них. Один за другим комендант, Ловцов и Адам Лаксман произносили торжественные тосты и напутствия. Поднялся и Кодаю. Он коротко поблагодарил за проявленное к нему и его спутникам участие. С моря непрерывно дул свежий ветер, предвещавший приближение зимы.

Тринадцатого сентября, в день отплытия, стояла ясная погода. На берегу собралось много провожающих и просто любопытных. Весь экипаж выстроился на палубе. После троекратного орудийного салюта «Екатерина» отдала швартовы. При выходе из устья реки подняли паруса, и экипаж встал на молитву, прося благословения у всевышнего. По окончании молитвы с берега и с корабля раздались ружейные выстрелы. Вначале они как бы вторили друг другу, потом началась полная неразбериха — палили без разбору все, у кого были ружья.

Кодаю, Коити и Исокити, прислонившись к борту корабля, неотрывно глядели на удалявшийся от них город. Они прощались с материком, на котором провели пять долгих лет, с тех пор как в 1787 году ступили на землю Камчатки. С момента, когда в декабре 1782 года корабль «Синсё-мару» отплыл из Сироко, миновало девять лет и восемь месяцев…